Шальные деньги - Андрей Воронин

– Понимаю, ты не за себя беспокоишься, а за него.

Глеб преспокойно покинул загородную резиденцию Ленского. Олигарх в халате вышел проводить его до двери. Охранник уже пришел в себя и с удивлением созерцал хозяина и ночного гостя, мирно прощающихся в полумраке холла.

– Второй – в кустах за углом, – сообщил Сиверов.

Ленский махнул рукой.

Он вернулся в спальню, взял сотовый телефон и всмотрелся в него, как всматриваются в чудотворную икону, которая вот-вот готова замироточить. Нажатием одной клавиши он соединился с Юшкевичем. Тот взял трубку после второго гудка и заспанным голосом сообщил:

– Юшкевич слушает.

– Это Ленский.

– Ты думаешь, я бы ответил кому-то другому?

– Положим, президенту ответил бы. Дело государственной важности, – сказал Ленский.

– По телефону государственные дела не решаются, – вяло ответил Юшкевич.

– Приходится пользоваться телефонным правом. Я прямо сейчас к тебе еду. Только пиджак надену.

– Галстук не забудь, – зло отозвался Юшкевич. – Что стряслось, можешь сказать?

– Могу: Кривошеев жив.

– Ты с ума сошел?! Его же похоронили. “Восставший из ада”, часть третья?

– Хуже. Он может наши деньги… – и Ленский выругался матом.

Государственный человек даже в три часа ночи в постели у любовницы остается государственным человеком, готовым стать по стойке смирно, лишь только в кармане его пиджака, аккуратно повешенного на спинку стула или брошенного на пол, зазвонит заветный телефон, номер которого известен единицам, особенно когда дело касается больших денег или политики.

И даже будь он в стельку пьяным, инстинкт самосохранения сработает. Трубка – в руках, жвачка – за щекой, машина – под парами у подъезда.

Так было и на этот раз. Несколько звонков Юшкевича испортили людям остаток ночи, но привели в движение государственную машину, словно по всей столице враз завыли сирены гражданской обороны. В спящих зданиях, перепуганные появлением начальства, вскакивали охранники, загорались окна, лифты засновали вверх-вниз. Были вызваны даже секретарши для написания бумаг. Не станет же генеральный прокурор самолично печатать документы! Он и компьютер включить не умеет, да и не обязан уметь это делать. На всякую работу должен быть свой мастер.

* * *

Генерал Потапчук спал, и снилось ему, что он сидит в ложе Берлинской оперы, а рядом с ним, облокотясь на обтянутый вишневым бархатом парапет, наслаждается музыкой Вагнера Глеб Петрович Сиверов – в черном смокинге, при черной бабочке, в зеркальных черных очках на бледном лице. Это Потапчук видел совершенно четко. Недавно Сиверов объяснял ему, что к фраку всегда надевают белую бабочку, а к смокингу – непременно черную.

Когда Потапчук взглянул на свои ноги, то ужаснулся: на ногах были старые домашние тапки. Генерал спрятал их под кресло и подумал: “Как я буду выходить? Все станут смеяться, пальцами показывать. Нет, пальцами показывать не станут. Здесь не Россия, не Москва. Здесь люди приличные собрались – дипломаты, банкиры… А вообще-то… Какого хрена я делаю тут, в Берлине, в опере? Я и в Москве-то на спектакли не хожу”.

Генерал услышал бульканье за спиной и резко обернулся. Двое охранников, приставленных к нему в последние дни, сидели на приставных стульях в глубине ложи и пили прямо из горлышка минералку из больших двухлитровых бутылок. “А эти ребята что здесь делают? Их-то кто сюда пустил? Без смокингов, в одних пропитанных потом рубашках, с кобурами под мышкой? Чушь какая-то!"

Потапчук тронул Сиверова за плечо, чтобы тот объяснил, что происходит. Глеб недовольно обернулся и приложил палец к губам:

– Не мешайте слушать, Федор Филиппович. Кончится ария Валькирии – я все объясню.

Потапчук, увидев два собственных отражения в зеркальных очках, принялся приглаживать седые волосы, растрепанные после сна, и.., заворочался в кровати. Охранники, пившие минералку за журнальным столиком в его московской гостиной, обменялись взглядами.

– Беспокойно спит, – сказал один из них, поправляя кобуру под мышкой, – вскрикивает чего-то.

Зазвонил мобильный телефон. Охранник взял трубку, представился.

– Буди генерала, дай ему трубку. Охранник постучал и, не дождавшись ответа, открыл дверь. Потапчук уже сидел на кровати, приглаживая растрепанные волосы. Берлинская опера и Глеб Сиверов остались в прерванном сне. Охранники же существовали в реальности.

– Товарищ генерал, вас директор, – шепотом добавил охранник, чтобы спросонья Потапчук не ляпнул чего-нибудь лишнего.

– Потапчук слушает.

– Понял, так точно.

– Конечно.

С победным видом Потапчук отложил трубку, быстро, по-военному, принялся одеваться, ничего не объясняя охраннику.

Когда он оделся и выпил стакан чая, машина уже стояла у подъезда. В сопровождении двух охранников он спустился вниз.

– В контору, – скомандовал он водителю.

– В которую?

– На Лубянку.

Водитель был рад встрече с генералом.

* * *

В шесть утра, как назло, пошел мелкий дождь, но казалось, его никто не замечает. Зонтики никто не открывал, хотя на кладбище присутствовали люди солидные. Посторонних на кладбище не пускали, вокруг него стояло оцепление.

Могилу Евгения Кривошеева вскрывали прапорщики с ультрамариновыми погонами. Юшкевич угощал генерала Потапчука кофе, наливая его из огромного китайского термоса в дешевые пластиковые стаканы. Все присутствующие на эксгумации, заметно нервничали.

Ленский позвонил Юшкевичу:

– Что там?

– Копают еще.

– А что со счетами?

– Это ты бы мог не спрашивать. Банковский день еще не начался.

– Ах да, извини. У меня уже все в голове перепуталось – день, ночь, вечер. Вы что, не могли экскаватор пригнать, чтобы быстрее было?

– Тебя не спросили! – отрезал Юшкевич, отключая телефон.

Наконец, лопаты ударили в цинковый гроб.

– Поднимайте, – приказал какой-то полковник.

Шесть прапорщиков подняли на веревках запаянный оцинкованный гроб. Загудела паяльная лампа, и через десять минут крышка была снята. Внутри оказался брезентовый мешок. Когда развязали горловину, оттуда с шумом посыпался сухой песок вперемешку с мелкими камнями.

Потапчук подошел, взял горсть и брезгливо поморщился.

– Афганская земля. Ловко.

– Что – ловко? – спросил Юшкевич.

– Ловко покойный генерал Кривошеей все устроил: и сына своего спас, и нас провел.