Право на ответ - Энтони Берджесс

– Мадам, ваше преподобие, джентльмены. Ближайший скорбящий родственник покойного и благотворитель банкета желает разделить с вами чай и виски. Он просит вас не вставать.

Все чашки печально вознеслись в мою сторону, а я, кивая во все стороны, поднял свою и сделал большой скорбный глоток. Все дружно выпили, крякнули от души, и разговор несколько оживился, хотя все по-прежнему старались сдерживаться. Селвин ходил по кругу, разливая чай из объемистого коричневого кувшина.

– Вот дате ваб, бистер, – сказал он мне. – Все повыпивали виски, половиду дадо долить чаем.

Когда он отошел к очередному совершенно незнакомому мне здоровяку, дедуля, сидевший справа от меня, кивнул, почавкал, облизнулся и произнес:

– Он благородных кровей по рождению, Селвин-то наш. Обездолен собственным папашей. Вся семейка там чуток тронутая. – Он тронул висок пальцем и снова кивнул. А потом прошептал мне на ухо очень известную и родовитую фамилию, обдав меня напоследок выхлопом виски. – Без гроша остался, в расцвете юности, – сказал старик, а затем вернулся к трапезе.

Желе с бланманже и симпатичные пирожные были сочтены просто финтифлюшками, дамскими забавами; впрочем, Вероника вообще ничего не ела, так что сладости в основном достались викарию, который вовсю поглощал огромные колышущиеся порции желтого трепетания и белого дрожания. Бедный сластена даже не мог похвалить: «Чертовски вкусная херня», поскольку он сидел рядом с дамой. Никто, правда, не принимал всерьез его богохульства, зная, что все это просто словоблудие. Однако посредине сидел один старикашка, еще более древний, чем мой сосед-старикан. Похлюпав беззубо-младенческим лакомством, он набрал полную ложку желе и шмякнул его на стену, а потом, утробно кряхтя, потянулся за следующей порцией, и кто-то не сдержался и заржал.

– Так, – вспыхнул Тед. – Прекрати это, Мэтьюс, будь так добр. У нас тут скорбная оказия. – Затем он учтиво поклонился Седрику и сказал: – Прошу простить, что принял на себя ваши функции, мистер.

– Все в порядке, – сказа Седрик, – уверяю вас.

Скорбная оказия. Снова всем разлили чай, и Селвин объявил:

– Если кто хочет виски без чая, я богу далить. Ага. Таб еще бдоооого бутылок у кабида. – Селвин сверкнул очочками, безглазо оглядывая гостей, и остановился на мне: – Агааа, бистер! – воскликнул он и наполнил все алчущие чашки.

Седрик встал и произнес:

– Мадам и джентльмены. Я имею удовольствие предложить его преподобию, нашему викарию, сказать речь за здоровье усопшего.

Народ навострил уши, устроился поудобнее и приготовился скучать; кто-то ковырялся в зубах спичкой, выискивая остатки ветчины, а обнаружив оные – сжевывал их мелкими кроличьими зубами. Викарий сказал:

– Мист… ер, то есть леди или мадам и джентльмены. Наш распорядитель, нечаянно или намеренно, но весьма уместно обратился ко мне с просьбой произнести тост за того, чье здоровье, по естественным причинам, более уже не здоровье тела, но лишь здоровый дух. Он оставил свое тело и никогда больше его не увидит. Тело – как забытое пальто. Которое никогда больше ему не понадобится, ибо в дальнейшем его ждет только хорошая погода. Там никогда не бывает холодно, никогда… – Он осознал сказанное и сглотнул.

Молниеносный Селвин полыхнул:

– А как насчет воскреседья бёртвых? Ааааа…

Распорядитель немедленно пальнул в ответ, за неимением молотка громыхнув по столу чашкой.

– Тихо, прошу тишины!

А ковыряльщик в зубах лениво протянул:

– Ладно, Селвин, один певец – одна песня, если не возражаешь.

– Итак, – продолжил викарий, – мы пьем за душевное здоровье, иначе говоря, мы молимся за то, чтобы его душа была принята в лоно Авраамово, иначе говоря, мы надеемся, что она почивает сейчас в раю, в виду ангелов и святых, к сонму коих он скоро примкнет, и под любящим оком своего вечного Небесного Отца. Аминь. А теперь, – сказал викарий более оживленно и менее профессионально, – скажу, что многих из вас я хотел бы чаще видеть в церкви. Самое время сказать, что слишком многие из вас обращаются к церкви только в таких случаях, как сегодняшний, подбирая лишь ошметки религии и пренебрегая своими основными обязанностями, и я хотел бы видеть больше…

– Тебя позвали речь толкнуть, – перебил его человек, невероятно смахивающий на лепрекона, – а не для рекламы.

Снова раздался стук чашки-молотка, а потом Седрик попросил Теда сказать несколько слов об усопшем. Похоже, меня в упор никто не видел, но я не очень-то возражал. Тед сказал:

– Я знал его, она знала его, он знал его, мы все его знали. – Произнеся эту впечатлившую слушателей сентенцию, он сделал паузу. – Он был завсегдатаем тут. Не скажу, что самым лучшим. Не таким, как присутствующий здесь Роджер Эллиуэл, который выдувает почти по бутылке вискаря в день, что и хозяйству нашему пользительно, и, как мы все видим, ему тоже не во вред. Но он был завсегдатаем, верным, частым гостем, чего мы желаем всем и каждому, мужчинам и женщинам. Ну а теперь он ушел. Нам жаль, что его нет. Мне жаль, что его нет. Что тут еще можно сказать? Вопрос теперь только в том, перебрался ли он в лучшее место? Я не знаю ответа, и вы не знаете, и она не знает. Вот он, наверное, знает, – сказал Тед, кивнув на викария, – работенка у него такая, знать. А вот остальные – не знают. Вот так-то. Но вот что я вам скажу. Он всегда был молодцом. Ни разу худого слова не сказал. Вот так-то. Его все любили и, несмотря на все его закидоны, любили бы его и впредь, когда бы он был живой. Но теперь он помер, и мы желаем ему всего хорошего там, куда он отправился. А больше мне нечего сказать.

Вероника разразилась негромкими аплодисментами, сказав:

– Пора открываться, Эдвард. Я сойду и отопру двери.

– Но все посетители тут, наверху, голубушка моя, – сказал Тед.

– Я, пожалуй, пойду, если можно, – воспользовался случаем викарий.

Все встали, провожая леди. Старикан рядом со мной спросил:

– Не знаешь, кого тут хоронят-то?

– Он умер, – сказал я, – и теперь это не имеет значения.

Леди и викарий ушли, и все вздохнули с облегчением, оказавшись в сугубо мужской компании. Снова всем разлили виски, кто-то разбавлял им холодный подслащенный чай, почали вторую коробку. Тамада Седрик нервничал, поскольку не осталось никого, кому можно было предложить выступить, кроме меня, но мне он слова не дал бы. Но тут Сесил прорычал ему что-то шепотом, и Седрик кивнул. Он встал и сказал:

– Джентльмены, а теперь я обращаюсь к Фреду Аллену с просьбой исполнить гимн.

Раздались уважительные аплодисменты, и Фред Аллен – румяный юноша в рубашке без воротника с тщательно заутюженными стрелками на груди – встал и запел сильным и чистым необученным тенором:

Конечно, дальше была еще куча куплетов, и все с плохими веслианскими рифмами, так что даже Эверетт печально оживился. После этого гимна, в конце которого из почтения никто не посмел хлопать, но зато все хором пропели «Аминь», какого-то старикашку уговорили подняться и спеть «Священный город», и тот спел довольно плохо, а перед последним припевом сипло крикнул: «А ну, все вместе!», так что все дружно попросили Иерусалим открыть врата и громово грянули «Осанна!», и никто не смог бы упрекнуть их в каком-нибудь нарушении предписанной торжественности. А потом один из отцовских дружков-гольфистов встал и спел о том, что только Господь мог создать дерево, чудно́ раскачиваясь, что было, по-видимому, нелегко и достойно аплодисментов. Человеку вроде меня, в студенческие годы изучавшему литературу, было чрезвычайно увлекательно наблюдать деликатный процесс секуляризации. Вскоре зазвучала бравая «Так держать до конца пути»[73], которая чуть погодя плавно модулировала в песню «В сумерках я бродил». В конце концов, что может быть естественнее, чем соло от истинного шотландца Джока Макинтайра, сочинившего «Я люблю девчонку»? Потом все вместе спели «Я верен Глазго», к этому времени Седрик, перебравший виски, позеленел в тон своей куртке и ушел, гремя мэрской цепью.