Сибирские сказания - Вячеслав Софронов

– Неужто выхода нет? Никак их не выкурить, не выманить? Может, я буду подле тебя кажный день сидеть, как спать ляжешь, ждать-поджидать, когда оне опять к лужице попить да помыться поползут, полезут. Тогда и накрою их, и жизни лишу, до смерти забью!

– Кто знает, сколь ждать придется, станется: а вдруг как год, а то и боле. Видать, придется иначе поступить, пойти к Прохору Зыркину, нашему кудеснику-чудеснику. Только ему сподручно будет нечисть из меня вывесть, недруга моего вызнать…

Борька, мужик ее, как услыхал про Прохора, ажно взбеленился весь, запыхтел, как каша в печи, зафыркал, зафукал, скривился.

– Видать, не зря мне маменька говорила, о тебе рядила, что ты с Прохором шашни водишь, по ночам к нему ходишь, шастаешь, от него и брюхо поимела… – Про брюхо-то сказал и осекся, слово оборвал, призадумался – чего-то тут конец с концом не сходится, не клеится…

А Варвара к нему приступает, свой вопрос задает:

– Это как мать твоя узнала-увидала, что я к Прохору Зыркину хожу, с ним блужу? А ну, сказывай, все как есть рассказывай, а то мне терять нечего, уйду со двора, живи с маменькой своей, целуйся, милуйся.

Тут Борьке деваться некуда, рассказал все без утайки, чего знал: как мать его родная за Варькой следила, когда та к Прохору ходила, в поле кротов рыла, ловила. А потом она Варьке в питье зелье какое-то мешала, подмешивала, чтоб Прохоровы снадобья силы не имели.

Все Борька рассказал, только про змею страшную, что на Варьку в сенках нападала, кротов пойманных отнимала, ни словечком не обмолвился, не помянул, видать, и сам про то не знал, не ведал. Зато Варвара все мигом поняла, уразумела, в чем тут дело. Но мужику своему говорить не стала, о змеюке той смолчала.

Пошли они в деревню, работу бросили-оставили, коль дела поважней объявились, вызнались. Свекровка их на порожке встречает, дивится, что рано возвернулись, когда еще полдня впереди, а они уже домой заявились, не запылились. Но смолчала, виду не показала.

К вечеру начали Варька с Борькой собираться к Прохору идти, а собраться никак и не могут: то сапог не найдут, то открыть не могут сундук. А под конец и мать Борьку к себе призвала, стонет, болезнью мается, жалится, просит:

– Посиди, сыночек, со мной, поговори, чую смерть близкую…

У того от таких слов на душе кошки скребут, сердце на части рвется, разрывается, кровь к голове поднимается.

Варька тем временем собралась, оделась, сидит, мужа ждет-пождет, а он с материной половины никак не идет. Начала Варька молитву читать, к Пресвятой Богородице обратилась, у Николая-угодника помощи просит. Глядь, Борька выходит:

– Пошли, – говорит, – пока маманя заснула, успокоилась, может, и успеем.

Пришли затемно уже к Прохору, постучали, ждут на крылечке. Вдруг такой ветер страшенный поднялся, с ног валит, одежду рвет, слово сказать не дает. И свист с реки идет жуткий, протяжный, душу рвет.

Наконец, Прохор на крыльцо вышел, кашляет, говорит:

– Прихворнул я чего-то малость, приходили бы на другой неделе, а сейчас не могу лекарством, знахарством заниматься, сам едва живой, весь больной.

Взмолилась Варвара, в ножки ему упала, бросилась, слезы льет, не желает обратно идти. Борька рядом стоит туча тучей, молчит, пыхтит, с ноги на ногу переваливается.

– Помоги, Прохор Иваныч, главный в округе знахарыч, а то боюсь, не доживет моя женка до утра, задушит ее змея. – Едва уговорили, уломали Прохора…

Посадил он их дома на лавку, сам книгу читать начал, принялся, а ветер так и дует, сквозит, свечку задуть норовит, то дверь распахнет, то ставень с окна сорвет, видать, нечистая сила свою погибель чует, противится, против них поднимается.

Кончил Прохор читать, принялся снадобье готовить: лягушачьи лапки в ступку бросил, козье копыто растер, колдовской травы добавил, в миску все высыпал, молочком залил, начал над ней чего-то шептать-нашептывать. Потом велел Варваре на лавку лечь, дал ей снадобья своего выпить, свечу задул и Борьку в сенцы зовет.

Дает ему в руки колун тяжелющий, весом на полпуда, а сам кочергу берет, к руке приноравливает, подбрасывает, пробует.

– Слушай меня, парень, дело непростое, нешуточное. Тут промашки дать никак нельзя. Чтоб тебе ни привиделось, ни прислышалось – бей, не зевай, не жалей ничего. Ежели со мной чего случится, то хватай жену да беги отсюдова подале.

Вошли в избу обратно, затаились за печкой, ждут. Вдруг свист, посвист раздался-послышался. Прохор-то и запалил свечку, в одной руке ее держит, другой кочергу зажал, изготовился. Борька на пол глянул, а там змеи в клубок сошлись, сцепились, морды в разные стороны уставили, шипят, свистят, ужалить норовят. Прохор размахнулся кочергой да как вдарит в самую середину изо всей силы-мочи. Клубок-то и покатился по полу, норовит к двери прорваться-пробиться, сбежать с избы. Борька зажмурился и колуном своим как залепил, припечатал по змеюкам, ажно брызги во все стороны полетели. Только тут ему голос послышался, а может, и показалось со страху:

– Боренька… Сыночек… Не убивай меня… Я же мать твоя…

Слезы у Борьки так и полились, покатились по щекам, на пол закапали, выронил он топор-колун, к двери кинулся. Тут его одна змеюка за руку и цапнула. А он все же на улочку выскочил, на землю упал, плачет. А Прохор в избе все гвоздит, бьет змей, пока всех не перебил, не извел. Пока он Борьку нашел, в себя привел, яд из ранки отсосал, мазью помазал, долгое время прошло, рука у того неметь начала, а потом и вовсе отнялась. Так и жил с тех пор однорукий, как мог, работу правил, дом вел.

А Варька оклемалась после того случая и на самую Светлую седмицу родила ему сынка – толстопуза румяного. Потом еще да еще. Почитай, самые детные на деревне стали, новую избу срубили.

Свекруха Варькина пропала с тех самых пор, сгинула, а куда – никто и не знает, не ведает. Борьку о том и не спрашивали, не пытали. И все хорошо у них сложилось, сладилось, да только с тех пор в лес или на болото дорога им была закрыта, заказана. Только до лесной опушки дойдет Борька ли, Варька ли, а тут как тут, откуда ни возьмись, гадюка здоровущая из кустов выползает, их поджидает. Пасть раскроет и шипит, свистит, ужалить норовит. Так оне в лес и не смели ходить, береглись, опасались.

Я те все рассказать хочу, как колхоз у нас обустраивали да нас к той работе пристраивали, сызнова жить учили, общую артель налаживали.

Помню, колхозы тогда уже по всей округе обрядили, народ окрутили, всех без спросу-ведому женили, на свой манер окрестили. И все у них готово, хоть и бестолково. Без чего нельзя мы на то и согласны, коль над собой не властны. Тут как говорят: чей берег, того и рыба. А супротив властей что против рожна переть. Битого да прожитого обратно не воротишь, всех начальников шапкой не накроешь, на цепь не посадишь, на другой берег не спровадишь. Сколь не пой, а аминем всякую молитву верши. Вот и на нас аминь пришел, что чужой народишко нами править начал, уму-разуму учить, как хлеб в печь садить.