Великолепные руины - Джесс Уолтер

В то же лето Дикки Занук возглавил студию, и уж он-то воздал мне по заслугам. Больше мне не приходилось париться в бывшем автогараже. И из связей с общественностью я ушел. Теперь я стал продюсером, но не это было моей главной наградой. За ближайшим поворотом меня ждали деньги и слава. А еще женщины, и кокаин, и самый лучший столик в каждом ресторане города. Но и это неважно.

Важно лишь озарение, определившее всю мою дальнейшую карьеру.

Мы хотим того, чего хотим.

Вот так я и родился во второй раз. Так я пришел в этот мир и навсегда изменил его. Так в 1962 году на итальянском побережье я изобрел понятие «звезда».

Примечание редактора.

Потрясающая история, Майкл!

К сожалению, даже если мы отважимся использовать эту главу, юридический отдел ее зарубит. Адвокаты напишут тебе про это отдельным письмом.

Как редактор могу сказать одно: история эта выставляет тебя не в лучшем свете. Признаться в том, что ты разбил два брака, обманул девушку, заставил ее поверить, что у нее рак, пытался подкупить ее, чтобы она сделала аборт… И все в одной только первой главе… Мне кажется, это не лучший способ представиться читателям.

По даже если допустить на минуту, что юристы не станут возражать, все равно этот исторический анекдот выходит у тебя каким-то обрезанным. Столько не выстреливших ружей. Что сталось с той актрисой? Сделала ли она аборт? Родила ли ребенка? Продолжила ли она сниматься? Может, она теперь стала знаменитой? (Вот это было бы здорово.) Пытался ли ты как-то возместить ей причиненный ущерб? Найти ее? Выбить для нее классную роль? Может быть, ты хотя бы раскаялся и усвоил урок? Понимаешь, чего мне не хватает?

Короче, жизнь твоя, и глупо было бы тебе указывать, как о ней писать. По истории этой явно недостает финала. Понимания, что ты хотя бы попытался все исправить.

Сентябрь 1967

Сиэтл, штат Вашингтон

На сцене темно. Слышен шум волн. Появляется Мэгги в измятом плаще. В руках у нее бутылка, на лицо свисают слипшиеся, мокрые пряди волос. Она начинает подниматься на пирс, из дома выбегает Квентин и обнимает ее. Она медленно поворачивается к нему. Из окон дома доносится тихая джазовая музыка.

МЭГГИ. Я любила тебя, Квентин. Никто так не любил на этом свете, как любила тебя я!

КВЕНТИН (отпуская ее). Мой рейс постоянно откладывали…

МЭГГИ (она пьяна, но осознает происходящее). Я собиралась убить себя этой ночью. Или ты и этому не веришь?

– Стоп, стоп, стоп! – Режиссер вскочил со своего места, потрясая сценарием, и Дебра устало нахмурилась. – Ди, золото мое, что с тобой?

Она посмотрела в зал:

– Ну что опять не так, Рон?

– Мы ведь, кажется, договорились, что ты сыграешь это трагичнее, величественнее?

Она быстро переглянулась со своим партнером, Аароном. Тот вздохнул, откашлялся и сказал:

– А мне нравится, как она играет, Рон. – И протянул Дебре руку, как бы говоря: ну вот, все, что мог, я сделал.

Рон эти слова проигнорировал. Он вскарабкался на сцену, встал между актерами и положил руку Ди на талию так, словно вел ее в танце.

– Ди, до премьеры десять дней. Если дело так пойдет, твоей утонченной игры никто не оценит.

– А по-моему, проблема совсем не в утонченности. – Она осторожно выскользнула из-под его руки. – Если у нас Мэгги с самого начала сумасшедшая, то в сцене не может быть никакого развития.

– Она пытается наложить на себя руки! Конечно, она сумасшедшая!

– Да я просто…

– Она алкоголичка, наркоманка, она меняет мужиков как перчатки.

– Да я знаю, знаю! Просто…

Рука Рона легла Дебре на спину и поползла вниз. Упорство, достойное уважения.

– Эта сцена – воспоминание. Благодаря ей зритель понимает: Квентин сделал все, чтобы ее остановить, не дать ей совершить самоубийство.

Дебра еще раз оглянулась на Аарона. Тот исполнял пантомиму «мастурбация». Рон подошел ближе. Плотное облако его одеколона накрыло их обоих.

– Мэгги высосала из Квентина всю жизнь до последней капли. Она убивает их обоих…

За спиной режиссера Аарон, надув щеки, трахал воздух.

– Ну да, – ответила Ди. – Рон, можно тебя на минуточку?

Рука Рона опустилась еще ниже.

– Ну конечно! Я весь твой.

Они спустились со сцены, и Ди села в заднем ряду. Рон встал, прислонившись к спинке кресла перед Ди так, чтобы их колени соприкасались. У режиссера на носу блестели очки в черной оправе, а за ухом торчал карандаш. Господи боже, он что, потеет одеколоном?

– Что случилось, золотко?

Что случилось? Она чуть не рассмеялась. С чего бы начать? С того, что она согласилась играть в пьесе об Артуре Миллере и Мэрилин Монро? Или с того, что она имела глупость переспать с режиссером шесть лет назад? Они случайно столкнулись на театральном фестивале в Сиэтле. Пожалуй, начать нужно именно с этого. И зачем она потащилась на этот фестиваль? Поначалу Дебра избегала старых театральных друзей. Ей не хотелось объяснять, откуда у нее ребенок или почему не сложилась карьера в кино. А потом ей на глаза попалась заметка о фестивале, и Ди вдруг поняла, как ей не хватает театра. Она пришла и сразу почувствовала себя дома. Ощущение было такое, словно бродишь по коридорам своей старой школы. На этом фестивале Ди и встретила Рона. С вилкой в руке он был похож на чертенка. Рон расцвел на местных театральных подмостках за те годы, что Ди не появлялась. Она была искренне рада его видеть. Рон посмотрел на немолодого мужчину за ее спиной, и Ди их представила:

– Рон, это Алвис, мой муж.

Рон тут же побледнел и ушел с фуршета.

– По-моему, ты как-то очень уж… лично воспринимаешь пьесу, – сказала Ди.

– Конечно, – серьезно ответил Рон и снял очки. – Все пьесы должны восприниматься лично. Искусство – вообще дело очень личное. Я поставил много пьес, но эта для меня самая важная.

Рон позвонил через две недели после фестиваля и извинился за свое внезапное исчезновение. Просто он не ожидал ее увидеть. Спросил, чем она сейчас занимается. Ди ответила, что сидит дома с ребенком. У ее мужа автосалон по продаже «шевроле» в Сиэтле, а она воспитывает сына. Рон спросил, не скучает ли она по театру. Ди пробормотала нечто невразумительное, мол, она рада возможности немного отдышаться и пожить для себя, а сама подумала: «Скучаю, еще как скучаю! Так же, как и по настоящей любви. Без театра от прежней Ди осталась только половинка».

Еще через пару недель Рон снова позвонил и сказал, что будет ставить пьесу Артура Миллера. Предложил ей почитать сценарий. Он готов отдать ей главную роль. У Ди внезапно перехватило дыхание, она снова почувствовала себя двадцатилетней девчонкой. И все равно она бы отказалась, если бы на экраны только что не вышел новый фильм Лиз и Дика, и какой! «Укрощение строптивой». Они снялись вместе уже в пяти картинах. Четыре предыдущие Дебра так и не смогла заставить себя посмотреть. В прошлом году Лиз и Дика номинировали на «Оскара» за роли в фильме «Кто боится Вирджинии Вульф?», и Дебра всерьез засомневалась, что Дик и вправду растрачивает свой талант на бездарные картины, как она говорила ему в Риме. Ди увидела в газете рекламу «Укрощения строптивой»: «Самая знаменитая голливудская пара… в фильме, ради которого они родились на свет». Позвала няню, уехала как будто к врачу и пошла в кинотеатр, ни слова не сказав об этом Алвису. Фильм оказался блестящим, хоть Ди и не очень приятно было это признать. Дик играл тонко и честно. Казалось, он и вправду рожден для роли Петруччо. Нет, не казалось, так оно и было. Особенно ему удалась сцена на свадьбе. И на Ди вдруг опять тяжелым грузом навалились воспоминания. Лиз, Дик, Италия, Шекспир. Она оплакивала смерть молодой актрисы, женщины, которой уже не существовало на свете, оплакивала свои мечты. Ди сидела в кинотеатре и плакала. «Ты сама от всего отказалась», – шептал ей внутренний голос. «Нет, – отвечала Ди, – это они отняли у меня кино». Но вот окончились титры, в зале включили свет. Зрители начали расходиться, а она так и сидела, не в силах двинуться с места.