Пребудь со мной - Элизабет Страут

Тайлер кивнул, поднял к лицу руки и сильно потер щеки ладонями.

— На заседании диаконов вчера вечером мужчины много говорили, — раздумчиво начал Чарли. — Сидели там и говорили о машинах и о зимних шинах и о кубинской революции и сколько стиральных машин производит Россия. А женщины, насколько я знаю, обычно сидят и толкуют о том, возможно ли, что священник трахает свою экономку, или нет. И та и другая беседа для меня не имеют никакого смысла.

— Так что же имеет для вас какой-то смысл, Чарли?

Вопрос показался Чарли вызывающим. Он уже не помнил, что только что сказал сам, помнил только, что говорил слишком много. Он устремил на Кэски жесткий, холодный, пристальный взгляд:

— Выяснить, почему вы такой ограниченный и самодовольный болван. Вот это имело бы для меня какой-то смысл. — Чарли встал. — Надо мне уходить отсюда, пока я не дал вам такого раза, что у вас последние мозги вышибет.

Впервые с самого переезда в фермерский дом Тайлер запер обе двери. Он подобрал свитер, валявшийся на полу гостиной, поглядел на лужицы, натекшие с ботинок Чарли, зажег в гостиной еще одну лампу. Стены комнаты засияли двумя розовыми кругами. То, что он остался в этом доме один, то, что Кэтрин ночевала сегодня у Медоузов, создавало странное ощущение чего-то нереального, будто в гостиной на бесшумных черных крыльях носится огромная летучая мышь. До этого момента он даже представить себе не мог, насколько он зависит от дочери, от ее молчаливого присутствия, ее осторожных взглядов. Завтра утром он позвонит ей, еще до того, как она уедет в школу с детишками Медоузов.

Тайлер оставил свет в кухне гореть и пошел в кабинет — прилечь на диван. Он не стал раздеваться, даже ботинки снимать не стал. Он не мог бы сказать, что взволновало его более всего: Конни, Чарли или его собственное будущее. Ему хотелось бы, чтобы Чарли оставил пост главного диакона храма, — это сильно упростило бы ситуацию. И разумеется, он сообщит Церковному совету, что поддержит решение о покупке нового органа: сейчас не время занимать позицию против. Однако именно мысли о Конни, о ее печальном появлении в храме, возвращаясь и возвращаясь к нему, не давали ему покоя. Как ему следовало поступить? Что ему следует делать завтра? Стоило ему вспомнить, какое успокоение давало ему ее присутствие в фермерском доме, тотчас же его сердце как будто сжималось, словно от непонятной болезни. Вспомнив тот первый осенний день, когда он вернулся после беседы о Кэтрин в ее школе, он задумался: что же такое увидел он, вглядевшись в зеленые глаза Конни? Что мог значить этот взгляд узнавания?

Тайлер чуть приподнялся, вжав локти в диван. Может, это было какое-то мрачное товарищество? Словно их объединяло тайное преднамеренное знакомство со смертью? Неужели именно это было видно в ее взгляде?

Нет. Такого объяснения он принять не мог.

С крыши за окном с грохотом упала сосулька, и Тайлер вскочил с места с бешено колотящимся сердцем. Он прошел по всему дому, заглядывая в окна и ничего за ними не видя. Снова усевшись на диван в кабинете, он наблюдал, как медленно дневной свет вытесняет тьму, и у него возникло такое ощущение, что нет ничему ни начала, ни конца, только вечное круговращение мира. Тогда Тайлер вспомнил, как его толстогрудый тесть много лет назад говорил ему, что терпеть не может, когда говорят «солнце село» или «солнце встало», потому что ведь это не соответствует истине, и он жестко смотрел на Тайлера, словно тот один был в ответе за такую вопиющую языковую ошибку. «Это ведь иллюзия!» — говорил тесть. А Тайлер сказал тогда только: «Ну да». Вспоминая их разговор, Тайлер почувствовал отвращение. Надо было сказать: «Ох, да бросьте, вы просто глупый мещанин!»

Выйдя за птичью купальню и следя, как серый сумрак над дальними полями постепенно светлеет, как проясняются очертания старинной каменной стены, Тайлер вдруг остро осознал, что стена эта всего лишь груда камней, уложенных рядком сто лет тому назад: труд, затраченный на ее создание, ее спокойная красота, которая столько лет доставляла ему такое удовольствие, — все, казалось, исчезло в обнаженности устало нараставшего утреннего света. Он вернулся к письменному столу и подумал, что не сомкнуть глаз всю ночь — паршивая штука.

«Им надо во что бы то ни стало наброситься на кого-то, особенно если они слабость почуют там, где сила предполагалась», — слова Чарли постоянно порождали мелкие пузырьки беспокойства, поднимавшиеся в нем, словно в стакане с газировкой, и, вернувшись на диван, Тайлер снова прилег. Что же все-таки хотел сказать ему Чарли?

Он проснулся, словно очнувшись от наркоза, и услышал стук в дверь. Это стучал сынишка Карлсонов, поднесший руку в варежке ко лбу, чтобы вглядеться в дверное оконце.

— Прошу прощения, — сказал Тайлер, дыхание белым паром вырывалось у него изо рта в холодный воздух. — Кэтрин ночевала у Медоузов. Скажи маме — я очень прошу меня извинить за то, что забыл ей позвонить об этом.

Мальчик сбежал по ступенькам, а Тайлер помахал рукой миссис Карлсон и губами проартикулировал слова «прошу прощения». Она кивнула, пар, вырвавшийся из выхлопной трубы машины, отчасти скрыл миссис Карлсон от глаз Тайлера, но ему показалось, что она выглядела недовольной, что ей пришлось ждать. Он крикнул ей, когда она сдавала машину задом, выезжая на шоссе:

— Простите меня за это!

Зимний воздух покусывал его через тонкую белую сорочку И он подумал с внезапной яростью: «Как же мне надоело говорить: „Простите меня!“»

В кабинете звонил телефон. Тайлер чуть было не сказал: «Конни?» Однако это был мистер Уотербери, пожелавший узнать, не сможет ли мистер Кэски прийти завтра днем в школу побеседовать с миссис Мэри Ингерсолл и миссис Рондой Скиллингс?

— Ну как же, конечно, — ответил Тайлер. — Буду очень рад.

Миссис Медоуз отыскала одно из старых платьиц своих дочерей, подходящее для Кэтрин, и дала ей, чтобы девочка надела его в школу. Стоя на коленях и поправляя на Кэтрин маленький белый воротничок, миссис Медоуз сказала ей:

— Какая же ты хорошенькая девочка! — (Кэтрин посмотрела прямо в большие карие глаза миссис Медоуз.) — Ты прямо как твоя мама.

Щеки у миссис Медоуз были гладкие и чуть розоватые сверху, ближе к глазам. И пахла она приятно, как детская присыпка. Кэтрин сделала маленький — совсем маленький — шажок поближе к ней, в надежде, что еще много чего надо будет сделать с ее воротничком.

— Дай-ка я расчешу тебе волосы. И ты говори мне, если будет больно, хорошо? Я не слишком сильно дергаю?

Кэтрин покачала головой.

— Ох ты, вот так так! Как же ты хорошо выглядишь!

Мимо как раз проходила старшая дочь Медоузов. Такая большая, что у нее уже были учебники. Она остановилась, и стала смотреть на них, и улыбалась Кэтрин.

— Мам, — сказала она, — а тебе не кажется, что надо отдать это платье Кэтрин насовсем?

— Да, мне тоже так кажется. — Миссис Медоуз пригладила волосы Кэтрин за ухом. — Если ты не против взять ношеную вещь.