Проклятие безумной царевны - Елена Арсеньева

Лаврентьев был сначала встревожен таким неожиданным результатом своих действий, тем более что и он находил во мне некоторое внешнее сходство с великой княжной Анастасией Николаевной, расстрелянной в Екатеринбурге. Разумеется, он не верил в то, во что верила я. Для него я была всего лишь интересной пациенткой с интереснейшей манией. Правда, он побаивался, что мое заблуждение и упорство в этой маниакальной уверенности привлечет ко мне внимание властей, которые вполне могут меня арестовать, а потому посоветовался с Ивановыми, которые перебрались в Симферополь, когда меня положили в тамошнюю лечебницу, и предложил им забрать меня из больницы и продолжать лечение в домашних условиях.

Ивановы съехали из гостиницы, где жили все это время, и сняли домик с садом на окраине города.

В этот сад я тайком выбиралась по ночам и бродила, бродила, находя успокоение уму и отдохновение душе в ароматах начинающейся весны.

Да, миновал почти год с того дня, как я погрузилась во тьму безумия. Время летело мимо меня, жизнь летела мимо меня… А между тем Крым покинули германские войска, за ними последовали войска союзников, пришедших на краткое время на помощь германцам. Большевики оживились, подняли было головы, однако войска Деникина перешли в наступление и методично очищали от них полуостров.

В Симферополь вошли полки Добровольческой армии. Их встречали цветами и хлебом-солью.

– Наденька, все наши беды позади! – уверяла меня Серафима Михайловна, плача от радости.

Но я смотрела на нее недоверчиво, непонимающе…

Ивановы были убеждены, что, как только я осознаю: большевикам пришел конец! – в моем состоянии сразу наступит улучшение. Возможно, так и случилось бы, если бы однажды утром, выглянув за ограду сада, я не увидела висящих на фонарях вдоль улицы мертвецов с синими лицами и высунутыми языками. Это по приказу генерала Кутепова были повешены симферопольские большевики. Впрочем, приказы белого командования в те времена были однотипны: расстреливать или вешать всех комиссаров и коммунистов, взятых в плен.

Это зрелище воздействовало на меня поистине губительно. Оно могло бы уничтожить все результаты лечения доктора Лаврентьева, если бы однажды ночью, когда я бесцельно бродила по саду вокруг дома, словно в поисках себя самой, тихо плача, то ли в тоске по прошлому, то ли в страхе перед будущим, – если бы меня вдруг не окликнул юношеский голос:

– Ваше высочество! Анастасия Николаевна! Вы живы! Какое счастье, что вы живы!

Я замерла, изумленная, не веря своим ушам, не понимая, страшно мне стало или радостно.

– Это я, Лёнька Седнёв! – продолжал юноша. – Теперь вспомнили?

Я пошла на голос, который, как мне показалось, доносился откуда-то сверху.

Поистине – для меня прозвучал глас свыше!

Сад был окружен довольно высоким каменным забором, но в одном месте камни обвалились. Я иногда стаивала там, украдкой выглядывая на улицу, но таясь от прохожих. А теперь в пролом с улицы заглядывал какой-то человек.

Я подошла ближе и вгляделась в обращенное ко мне лицо. В лунном свете мне показалось, что это мой ровесник, может быть, чуть младше: очень худой, можно сказать, тощий; очень бледный – хотя, может быть, это лунный свет делал его таким.

– Вы живы, господи Боже мой, ваше высочество, вы живы! – бормотал юноша. – А я вас третьего дня увидал, когда вы в пролом выглядывали, – и глазам не поверил. Вчерась опять подошел – ждал, пока вы покажетесь, и понял, что не ошибся я: моя милая, дорогая царевна жива! Врали мне эти-то, екатеринбургские большевики, врал Юровский! Врал! Чудо спасло вас – такое же чудо, как меня! Да что же вы молчите, Анастасия Николаевна?! Неужто забыли меня? Да ведь мы сколько раз играли вместе: вы да братец ваш Алексей Николаевич, которого я что во дворцах ваших, что в Тобольстке, что в Екатеринбурге, по двору в колясочке возил, чтобы он мог свежим воздухом подышать. А когда вы спектакли с сестрицами вашими ставили, вы и меня играть призывали, помните? Да что же вы молчите?!

Он умолк, пристально вглядываясь в меня, и я смотрела на него так же пристально.

За последние месяцы я усвоила, что больна, что безумна, и других безумных видела – как буйных, так и тихих, никому не досаждающих, но упорствующих в своих мечтаниях, уносивших их в иные миры и чужие жизни. Может быть, этот юноша один из таких же безумных? А может быть, он и правда знал ту, которая заменила меня в семье моих подлинных родителей? В царской семье, откуда я была некогда похищена и отдана сначала Филатовым, а потом Ивановым?

Я смутно припоминала, что раньше, когда меня звали Надей Ивановой, меня иногда сравнивали с царевной Анастасией. Значит, та самозванка, которая прожила мою жизнь и которая была убита вместо меня в Екатеринбурге, и в самом деле схожа со мной, если Лёнька Седнёв видит в нас одного и того же человека?

Мысли мои путались, нервы были на пределе, однако я понимала, что мне выпала необыкновенная удача восстановить – хотя бы по чужим рассказам! – жизнь, которую я прожила бы, но которая была у меня отнята и отдана другой!

Но надо быть осторожной. Надо выспросить у Седнёва все, что он знает обо мне… об Анастасии… и при этом его не спугнуть.

– Неужели ты меня так сразу и узнал? – осторожно спросила я. – Ведь прошел год… я долго и тяжело болела, наверное, очень изменилась. Да и ты изменился, Лёнька. Встреть я тебя на улице, не узнала бы!

– Небось изменишься, столько испытавши! – вздохнул он. – Когда меня из дома Ипатьевского, где вас содержали в Екатеринбурге, из услужения вам увели, ваша матушка так печально на меня глядела! Думала небось, что меня убьют, а меня все это время в доме Попова напротив держали, у охранников в казарме. Я все глаза проглядел, проплакал, у окошка сидючи, пытаясь Алёшеньку, его высочество, увидать. А наутро приходит Юровский и говорит: всё, говорит, по приговору революционного трибунала их всех прикончили, твоих угнетателей. Да какие же они были угнетатели, милые мои, дорогие, любимые?! Они мне как родные были. А их всех постреляли разом! И рассказал Юровский: мол, кого на стулья посадили, кого у стенки поставили. И всех убили. И государя-императора, и матушку вашу, и сестриц, и Алёшеньку моего милого, который меня лучшим другом называл… и вас, значит, тоже, Анастасия Николаевна, ваше высочество…

И вдруг всплеснул руками, вскричал громким шепотом:

– Как же вы спаслись-то? Как живы остались?

Я растерялась было, совершенно не представляя, что отвечать, но мне повезло: Лёнька вдруг насторожился, оглянулся, беспокойно завертел головой:

– Ой, идет кто-то! Солдаты! Мне бежать надо, а то хватятся! Я на другую ночь приду. Выходите и вы в сад, ваше высочество! Глядеть на вас, на живую, ваш голос слышать – это же счастье! А теперь прощайте!

Он исчез за забором, я расслышала его торопливый, легкий удаляющийся бег, а затем раздался слитный, тяжелый шаг – видимо, патруль обходил улицы.

Наконец снова настала тишина. Я еще подождала – не вернется ли Лёнька Седнёв? Но он больше не появился, и я ушла в дом.