Ее я - Реза Амир-Хани

– Ну что, довольна? Успокоилась? Всех довела – успокоило это тебя? А?

Марьям пришла в себя. Она встала и подошла к крыльцу. Наконец все те беды, что копились в ее сердце, словно пробили его тоненькую стеночку. И голос Марьям такую громкость обрел, что не только в переулке Сахарной мечети, но, кажется, на всей улице Хани-абад его могли бы расслышать:

– Матушка моя! Дедушка! Али! Махтаб, крошка! Скажите мне… Я что-то плохое сделала?.. О, Аллах! Я плохо себя вела?.. Я была невнимательна? Мама! В чем моя ошибка? Я зло кому-то причинила?.. Аллах свидетель! Почему же меня тогда перед домом, на виду у соседей, на виду у знакомых?.. – За что вы меня ругаете? Дедушка! Объясните мне! Если бы отец был жив, этот мерзавец осмелился бы разве на такое?..

Мать и Махтаб, подбежав к Марьям, обняли ее. А дед, все еще плача, вышел на улицу. В тот же вечер его опять настигла страшная боль в пояснице, и он снова свалился в постель, и уже не оправился… Но Али! Он все так же сидел под гранатовым деревом в палисаднике и какой-то щепочкой чертил что-то на земле. Брал камень с земли и внимательно его рассматривал. Потом аккуратно клал его на землю и поднимал другой. Он был не в себе… Он и Марьям после этих криков будто обменялись своими состояниями…

* * *

Марьям просидела до вечера рядом с матушкой. Положив голову на ее колени, она рыдала. Она так много плакала, что слезы, высыхая, образовали на щеках настоящие солончаки, и по ним, промывая свежие русла, текли новые слезы. Со щек Марьям, не нуждающихся, по словам Нани, в румянах и белилах, слезы стекали в материнский подол. Но, когда вечером Марьям встала, она уже снова была серьезной и сурово заявила матери:

– Больше я в школу не пойду. Хоть убей меня, но в медресе «Иран» меня теперь не затащишь. Здесь, дома. можно больше выучить, чем там…

Матушка, которая тоже плакала и все еще всхлипывала, ничего не смогла ей возразить, да и не хотела. Она даже довольна была, что дочь хоть как-то, но раскрылась для нее. Мать и дочь, обнявшись, стояли возле выходивших во двор окон. Но Али во дворе уже не было, и мать облегченно вздохнула:

– Говорила я тебе! У Али сердечко не больше воробьиного: сейчас горюет, через минуту смеется и уже не помнит ничего…

Но они не заметили, что несколько камней исчезло из палисадника…

* * *

Али и Карим стояли на улице возле дома Фаттахов. В последние дни Карим был молчалив – просто не знал, что сказать. Вот и сейчас заговорил лишь для того, чтобы заговорить, – о том, что первым пришло в голову:

– Махтаб рассказала, что за представление ты устроил… Швырял гранаты о стенку… Кобылка эта зачем-то намазала лицо себе гранатовым соком. Потом сидела и сок слизывала, пока мы с отцом у нее поднос не отобрали. Кстати, наелись до отвала! До зернышка съели и все тебя вспоминали. Недозрелые чуть-чуть, но самую малость…

Али рассеянно слушал его, рассматривая довольно крупные камни, которые держал в руках.

– Что это у тебя? В камушки играешь? – Карим потянулся, разминая свое долговязое тело.

– Мне не до игр, – ответил Али. – Есть много дел к разным людям. Перво-наперво, к тому в чьей лавке сидел в засаде Эззати… Этот господин Дарьяни… – Но Али поправился, так как вежливость уже была неуместна: – Этот Дарьяни должен ответить…

– Вот это дело! – сразу понял Карим. – Я того же мнения. Я уже и не хожу к нему после этого – рынок Ислами в двух шагах, там все покупаю… Но он должен ответить, ты прав. Вечером он закрывает витрины щитами, но щиты до верха не доходят…

Али покачал головой:

– Нет, Карим! После закрытия, вечером, – это не то.

– Тоже правильно. Человек заслужил, так что ему обе витрины раскокать мало. На две стороны выходят, значит, с обеих сторон…

– Вечером – не дело, – повторил Али. – Подумают, что мы боимся его. Это во-первых. А во-вторых, я хочу, чтобы он сам увидел…

Карим кивнул. Помолчав, заявил:

– Я первый брошу. – Потом изложил Али свой план. – Я бы прямо отсюда начал, потом бегом на улицу и оттуда второй залп… Или один оттуда, второй отсюда и дёру! Две минуты, и затерялись на рынке…

Али согласился и отдал Кариму половину камней. Тот побежал к лавке Дарьяни, Али за ним. Обогнув ее, долговязый подросток остановился, прицелился и засадил камнем в одну из витрин, которая со звоном лопнула и обрушилась осколками. И еще не упали все осколки, а Карим уже добежал до рынка Ислами и спрятался там, успев крикнуть Али:

– Ну, давай, чего же ты?!

А Али замер как парализованный. Дарьяни в ужасе выскочил из лавки. Али стоял так прямо и неподвижно, что Дарьяни его не заметил и поскакал по улице, с воплем:

– Это кто сделал, а?.. Разбомбили!.. Какая тварь…

Али громко крикнул ему:

– Это я сделал! Господин Дарья… – И опять поправился и своим мальчишеским голосом, охрипшим от напряжения, выкрикнул: – Эй, Дарьяни! Это я сделал!

Весь окрестный народ уже высыпал на улицу и подходил к лавке. Дарьяни шел к Али, гневно размахивая руками и указывая на разбитую витрину. Но нашелся какой-то правдолюбец, который внес ясность:

– Нет, это не он сделал! Я видел: тот долговязый был, а этот мальчик не виноват…

Но Али возразил:

– Как же так? А ну-ка…

И он размахнулся и не с такой силой как Карим, но столь же метко пустил камень во вторую витрину… Она так же звонко лопнула и посыпалась на землю – всеми своими частицами и осколками. И наступила тишина: весь собравшийся народ на миг онемел… Дарьяни тряс людей за плечи и хватал их за руки.

– Вот оно, видали? Аллах свидетель… Аллах свидетель!..

И он, угрожающе подняв руку, пошел на Али. Тот отступил на шаг, но не побежал, а, набрав полную грудь воздуха, стоял твердо. Дарьяни, весь налившийся кровью, со взбухшими венами, сжимая кулаки, надвигался на него. Но вид Дарьяни показался мальчику столь смехотворным, что он готов был расхохотаться. Несмотря на то что Дарьяни уже занес над ним руку…

И вдруг Али увидел другую руку. Эта другая рука перехватила в воздухе руку Дарьяни. И была она гораздо мощнее, и по татуировке Рустама на ней Али узнал эту длань.

– Ты на ребенка лапу поднял? Ах ты с… Клянусь всеми святыми, я сейчас тебя как тушу изрублю!

И Муса-мясник одним ударом кулака в челюсть свалил Дарьяни на землю…

* * *

…Схватив Али за руку, Муса-мясник потащил его прочь. Толпа возбужденного народа осталась позади, а Дарьяни через некоторое время пришел в себя и, взяв совок и веник, стал собирать осколки стекол…

Но это было позже, а пока Муса-мясник тащил Али за собой по улице, и вот они завернули в лавку мороженщика Акбара Машди. Вокруг единственного стола в лавке сидели несколько подростков и курили одну сигарету, передавая ее по кругу. Еще орешки в блюдцах лежали перед ними, впрочем, орешки были почти все съедены. В этот осенний холод никто из них мороженого не взял, хотя вообще-то Акбар Машди славился тем, что даже в разгар зимы торговал мороженым.