Делай деньги! - Терри Пратчетт

– Шпасибо, шештра, – сказал он, широко улыбнувшись. – Ибо написано: «Чаша творящего милостыню стоит больше одной несушки».

Тут он заметил маленький серебряный черпак, приколотый к ее груди, и серьги в виде крошечных лопаток для жарки. Ага, священные символы Анойи. Он как раз читал о ней в религиозной колонке. Сейчас она была на пике моды благодаря рекламе юного Стеклярса. Она начинала свой путь в самом низу лестницы как богиня Вещей, Застрявших В Ящиках, а теперь, согласно новостям религии, к ней стали обращаться как к богине Безнадежных Случаев – очень прибыльная отрасль, очень, особенно для человека с гибким подходом, но – Криббинс мысленно вздохнул – было не самой лучшей идеей разворачивать лавочку, когда речь шла о божестве деятельном. А вдруг Анойя рассердится и найдет новое применение лопаткам для жарки. К тому же совсем скоро он сможет оставить все это позади. До чего же смышленым парнем оказался юный Стеклярс! Маленький хитрый паразит! Так просто он от него не отделается, нет! Криббинс еще обеспечит себя пенсией на всю оставшуюся жизнь. И это будет долгая, долгая жизнь, а не то…

– Принести тебе еще что-нибудь, преподобный? – спросила женщина с волнением.

– Чаша моя переполнилашь, шештра, – отвечал Криббинс.

Женщина занервничала еще больше:

– О, мне так жаль, надеюсь, ничего не пролилось…

Криббинс прикрыл чашку ладонью.

– Я имел в виду, что я вшем совершенно доволен, – пояснил он честно. Это было настоящее чудо, вот что это было. Если Ом продолжит и дальше их так раздавать, Криббинс даже может поверить в него.

Женщина поспешно удалилась.

Чем больше Криббинс об этом думал, тем больше вырисовывалось интересного. Как парень провернул такое? Тут явно не обошлось без подельников. Во-первых, палач, во-вторых, тюремщики…

В задумчивости он со звоном вынул изо рта вставную челюсть, тихонько поболтал ею в чае, вытер насухо платочком и с натугой впихнул обратно в рот за несколько секунд до того, как послышались шаги возвращавшейся женщины. От нее так и веяло благовоспитанной отвагой.

– Прошу прощения, преподобный, но могу ли я попросить об одолжении? – спросила она и порозовела.

– Га… гаш… орд! Агын… огнт… – Криббинс повернулся к ней спиной и под аккомпанемент щелчков и звяканья вывернул проклятые зубы в нужную сторону. Бесовские отродья! Зачем он вообще выдрал их изо рта того старика – ему никогда не понять.

– Прошу меня извинить, шештра, небольшие штоматологические неполадки… – пробормотал он, поворачиваясь к ней, и вытер рот. – Ради всего святого, продолжай.

– Как интересно, что ты это сказал, преподобный, – сказала она, взбудораженно сверкая глазами. – Дело в том, что я состою в небольшом женском кружке, и мы организовали клуб «Божество месяца». Э… иными словами, мы выбираем бога и верим в него… или в нее, разумеется, или в них, хотя мы исключаем тех, у кого слишком много зубов и лап… э… и мы молимся им весь месяц, после чего садимся и устраиваем дискуссию. Богов ведь так много, согласись? Тысячи! Мы пока не задумывались об Оме, но если тебе будет интересно прочитать нам небольшую лекцию в следующий вторник, я уверена, мы с превеликим удовольствием дадим ему шанс!

Криббинс улыбнулся ей во весь рот, и пружины дзынькнули.

– Как тебя зовут, шештра?

– Береника, – ответила она. – Береника, э, Хаузер.

«А, уже не называешься именем бывшего муженька, очень мудро», – отметил Криббинс.

– Восхитительная идея, Береника, – ответил он. – Шочту за удовольствие!

Она просияла.

– У тебя случаем не найдется печенья, Береника? – продолжил Криббинс.

Госпожа Хаузер покраснела.

– Кажется, где-то было шоколадное, – сообщила она, словно поведала ему страшную тайну.

– Пусть Анойя потрясет твои ящики, шештра, – сказал Криббинс ей вслед.

«Чудесно», – подумал он, когда она убежала, краснея от счастья. Он сунул блокнот себе в пиджак, откинулся на спинку стула и прислушался к бою часов на стене и к храпу бродяг, которые всегда набивались сюда в жаркие дни. Все было тихо, мирно, с расстановкой, как и должно быть в жизни.

И отныне он будет в этой жизни как сыр в масле кататься.

Если будет очень и очень осторожен.

Мокриц бежал под сводами подвала на ослепительный свет в дальнем конце подземелья. Там его встретила мирная сцена. Хьюберт стоял перед Хлюпером, время от времени постукивая по трубкам. Игорь над горном выдувал из стекла что-то затейливое. А господин Клямс, ранее известный как Сычик Дженкинс, сидел за столом с отсутствующим выражением лица.

Мокриц почувствовал надвигающуюся катастрофу. Что-то было не так. Возможно, даже не что-то конкретное, но что-то принципиально неправильное витало в воздухе. И ему определенно не нравились глаза господина Клямса.

Впрочем, человеческий мозг, который живет надеждой от одной секунды до другой, всегда сумеет оттянуть момент неизбежной истины. Потирая руки, Мокриц подошел к нему.

– Ну, как наши дела, Сы… то есть господин Клямс? – спросил он. – Уже закончил?

– О да, – ответил Клямс со странной невеселой улыбкой. – Вот оно.

Перед ним на столе лежала оборотная сторона первой настоящей официальной долларовой банкноты. Мокрицу доводилось видеть подобные рисунки, но тогда ему было четыре года, и он ходил в детский сад. На лице, которое по идее должно было быть лордом Витинари, было две точки вместо глаз и широкая улыбка. Панорама живописного Анк-Морпорка состояла из квадратных домиков с квадратными окошками в каждом углу и дверью посередине.

– Мне кажется, это мое лучшее произведение, – сказал Клямс.

Мокриц дружески похлопал его по плечу и направился к Игорю, который уже готовился защищаться.

– Что ты сделал с человеком? – спросил Мокриц.

– Я фделайт ему гармонично фбаланфированный индивидуальнофть, более не нагруженную треволнениями, фтрахами и бефами паранойи, – ответил Игорь.

Мокриц взглянул на рабочую скамью Игоря – это был храбрый поступок по любым меркам. На скамье стояла банка с колыхающимся в ней чем-то неопределенным. Мокриц пригляделся – еще одно небольшое проявление героизма для человека, который находится в Игоревой среде.

Это была невеселая репка. Репка пошла пятнами. Она мягко отскакивала от одной стенки банки к другой и периодически опрокидывалась.

– Понимаю, – сказал Мокриц. – Но как ни прискорбно, вышло так, что, одарив нашего друга беспечностью и оптимизмом, присущими, не побоюсь этого слова, репке, ты также наградил его художественным талантом, рискну повториться, репки.

– Но теперь он бывайт фчафтлив фамим фобой, – сказал Игорь.

– Допустим, но какая часть его самого – и я действительно не хочу лишний раз повторяться – представляет собой корнеплод?