Город Перестановок - Грег Иган

Дарэм не ответил. Марии захотелось взять свои слова обратно. Какой смысл всё время жалить его и насмехаться? Не думает же она, что сможет вернуть его с небес на Землю? Это всё гордыня: она ни секунды не может провести, не напоминая Дарэму, что не соблазнилась его идеями. Пусть она компьютерный наркоман, свихнувшийся фанат искусственной жизни, зато твёрдо стоит на ногах в реальном мире. Да, на неё произвела впечатление развёрнутая им картина биосферы в «Автоверсуме» – пока она думала, что он понимает: всё это никогда не сможет стать чем-то бо́льшим, чем мысленный эксперимент. И вся работа, которую он провёл, создавая вселенную ТНЦ, оставалась изобретательной и талантливой – сколь бессмысленной она ни была при этом. В некотором роде Марию даже восхищало упорное нежелание Дарэма поддаться здравому смыслу и признать свои видения именно видениями.

Просто ей нестерпимо было думать, что Дарэм может питать хотя бы крошечную надежду убедить её принимать «гипотезу пыли» всерьёз.

* * *

В три минуты одиннадцатого деньги кончились – осталось только на то, чтобы оплатить итоговую зачистку. ТНЦ-автомат отключился между двумя тик-таками, процессоры и память, в которых размещалась громадная симуляция, освободились для других пользователей; при этом память, как обычно, в целях безопасности была очищена до сплошных нулей. Вся сложнейшая структура растворилась за какие-то наносекунды.

Ночь превратила окна квартиры в зеркала. В пустующих офисных башнях не виднелось ни огонька; если незаконные жильцы там на чём-то и готовили себе ужин, то уже давно всё погасили. Мария чувствовала себя отстранённо, плывущей куда-то во времени; утренняя поездка на север по мосту через гавань при ярком солнечном свете казалась отдалённым воспоминанием, грёзой.

Отдельные составляющие «Эдемского сада» ещё хранились в долговременной памяти. Мария стёрла файл со своим сканированием и тщательно проверила файлы отчётности, чтобы убедиться, что данные не считывались чаще, чем следовало. Числа совпадали; полной гарантии это не давало, но всё же успокаивало.

Дарэм стёр всё остальное.

Записи программы-подглядывателя сохранились, и они посмотрели последнюю короткую сценку с работающей Копией, а потом полностью воспроизвели всю двухминутную запись.

Мария смотрела её с растущим чувством стыда. Отдельные фрагменты почти не задевали, но, если смотреть без перерыва, Копия начинала походить на чокнутого предводителя секты, направляющего набитый замороженными миллиардерами автобус к краю обрыва, наращивая скорость в полной эйфорической уверенности, что машина непременно взлетит, унося их всех в страну по ту сторону заката. Мария отчаянно цеплялась за свои рациональные объяснения: личность Копии обладала ограниченной самостоятельностью, отсюда и её радостный уход.

Когда запись оборвалась посреди очередного эксперимента, Дарэм закрыл глаза и уронил голову. Он беззвучно плакал. Мария отвернулась.

– Простите, – произнёс Дарэм. – Я вас смутил.

Мария вновь обернулась к нему – Дарэм улыбался и даже фыркнул. Ей хотелось обнять его: порыв наполовину сестринский, наполовину сексуальный. Он был бледен и небрит, явно вымотан, но в глазах светилось больше жизни, чем когда-либо, словно осуществление навязчивой идеи настолько освободило его от прошлого, что теперь он смотрел на мир взглядом новорождённого младенца.

– Шампанского? – предложил Дарэм.

Мария постаралась укрепиться сердцем. По-прежнему нет никаких причин ему доверять. Она сказала:

– Сначала проверю свой баланс в банке: может, мне ещё нечего праздновать.

Дарэм хихикнул, будто сама идея, что он может смошенничать, отдавала нелепицей. Мария, не обращая на него внимания, уселась за терминал. Обещанные шестьсот тысяч долларов лежали на депозите. Некоторое время она созерцала циферки на экране, оглушённая сознанием странной истины, что обозначенный ими простенький набор данных, освящённый наименованием «богатство», способен выйти в живой, небезопасный, подверженный распаду мир… и вернуться безмерно обогащённым, запечатлев всё, что делало Франческу человеком.

– Один бокал, – решилась Мария. – Я на велосипеде.

* * *

Бутылку они прикончили. Дарэм мерил шагами квартиру, его гиперактивность усиливалась.

– Двадцать три Копии! Двадцать три жизни! Только представьте, как себя сейчас должен чувствовать мой преемник! Теперь у него есть доказательство: он знает, что был прав. Всё, что есть у меня, – это знание, что я дал ему шанс. Но даже этого слишком много, чтобы просто так вынести. – Он снова заплакал, потом резко остановился. Обернулся и умоляюще посмотрел на Марию. – Я сам сделал это с собой, и всё равно это было безумие, мука. Думаете, я знал, когда начинал дело, сколько оно принесёт боли и непонимания? Думаете, знал, что оно со мной сотворит? Надо было послушаться Элизабет… А впрочем, здесь нет Элизабет. Я не живу. Думаете, я живу?! Если Копия не человек, что же тогда я? Стёртый двадцать три раза?

Мария старалась пропускать всё это мимо себя. Она не могла почувствовать простого сострадания – была слишком испорченной, замаранной, поэтому старалась не чувствовать ничего. Дарэм следовал своей вере настойчиво и планомерно, не боясь зайти так далеко, как она может завести; либо он теперь исцелится, либо будет готов к очередному курсу нанохирургии. Что бы она ни сделала, это не сыграет ни малейшей роли. Мария принялась объяснять себе, что, помогая Дарэму с проектом (но не принимая ни на миг постулаты, на которых тот основан), она, возможно, способствовала его избавлению от иллюзий. Только дело было не в этом. Она всё это делала ради денег. Ради Франчески. И ради себя. Чтобы избавиться от боли из-за смерти матери. «Как эта женщина смеет даже думать об отказе?» Копии, как и похороны, делаются для тех, кто остался жив.

Дарэм вдруг успокоился. Он сел рядом, встрёпанный и раскаивающийся. Мария не могла решить, отрезвление это или просто переход в новую фазу. Была уже половина третьего ночи, музыка давно смолкла, и в квартире стояла тишина.

– Разболтался я, – признался Дарэм. – Простите.

Два вращающихся кресла, в которых они просидели весь день, были единственной мебелью в комнате, кроме стола. Никакого дивана, чтобы вздремнуть, а пол выглядел жёстким и холодным. Мария подумала, не поехать ли домой: ещё можно успеть на поезд, а велосипед забрать позже.

Она встала, потом, почти не задумываясь, наклонилась и поцеловала Дарэма в лоб.

– Прощайте, – сказала она.

Прежде чем она успела выпрямиться, он поднял руку и коснулся её щеки. Пальцы Дарэма были прохладными. Мария заколебалась, но всё же поцеловала его в губы, потом чуть не отскочила, сердясь на себя. «Я чувствую за собой вину, мне его жаль и хочется как-то утешить». Потом он нашарил её взгляд своим. Дарэм уже не был пьян. Ей показалось, что он понимает её чувства, весь узел замешательства и стыда и хочет лишь сгладить их остроту.

Они поцеловались ещё раз. Теперь она была уверена.