Крокозябры - Татьяна Щербина

Один пункт воспитательной программы никак не удавался: общение со сверстницами. Это же неправильно, чтоб ребенок все время проводил либо со взрослыми, либо один. Ну что, позвала я к себе — под педагогическим давлением — девочек, живших в соседнем подъезде арбатской квартиры. Показала им свои любимые книжки, купленные на улице Веснина (ныне Денежный переулок): детские французские книжки про пса Пифа и кота Геркулеса. Там были вклеены марочками трехмерные картинки — это когда направо картинку повернешь — видишь один рисунок, налево — другой. Сейчас и открыток таких полно, а тогда это было диковинкой. Девчонки взяли и вырвали картинки из книжек, когда я отвернулась, а потом всем показывали во дворе как свои. Я очень расстроилась: и картинок было жалко, и еще хоть бы интересно было с девчонками, а было скучно. Я подошла к ним во дворе и сказала: «Это мои картинки, вы их украли», а они посмотрели мне прямо в глаза и ответили: «Нет, это наши картинки».

Мне нравилось на даче в грозу, когда небо черно и дождь хлещет за окном, сидеть в натопленной горнице с цветными карандашами и рисовать. Я помню эти карандаши: набор в плоской железной коробке, изготовленный на фабрике Сакко и Ванцетти. Я рисую каляки-маляки, которые для меня вовсе не каляки, а что-то вроде иероглифов или снов: я пытаюсь нарисовать картину мира, своего крохотного мира, в котором каждый день появляется что-то новое, который вызывает переживания, не понятные взрослым. Дед учит меня не бояться: под его присмотром я глажу по бархатной спинке огромного шмеля. Все просто — я обращаюсь к шмелю не как к врагу, а как к другу, я настраиваюсь на его волну, и он меня ни за что не укусит. Сосед завел несколько ульев. Они в самом конце участка, и через забор рой перелетает на наш участок. Рой — это странное образование, единый шар, состоящий из сотен гудящих пчел, поэтому подвижный, и я беру его в руки и несу к дому, показать всем. Шар двигается за моими ладошками, и вот я подхожу к террасе, на которой сидят мама, ДС, какие-то гости. При виде меня все вдруг вскакивают, начинают визжать и бегать, мои пчелы разлетаются и кусают обезумевших взрослых. Больше всех досталось ДС, его укусили в язык — наверное, он больше всех кричал. Я опешила, я не понимала, что вызвало вдруг столь ужасный поворот событий. Мне объяснили, и с тех пор я стала бояться пчел и шмелей. Ос я боялась и раньше, дед объяснил мне, что оса может жалить бессчетное число раз, потому ей ничего не стоит напасть первой, пчела же, ужалив, умирает, и она готова погибнуть лишь за что-то для нее важное.

Мефистофель моих тринадцати лет снабжал меня силами долгие годы. В шестнадцать я встретила человека, старше меня на двадцать три года, и полюбила его. За то, что он был высокий, худой, с черными волосами и глазами, орлиным профилем, узкими губами, а когда смеялся, язык его был виден и шевелился, как у змеи. Именно так и выглядел в моем представлении, согласно литературной и театральной традиции, Мефистофель. Кроме того, он говорил: «Я злой», и мне это нравилось, хотя злым он не был, это было позой, переименованной впоследствии в имидж. В процессе нашей совместной жизни мое «поклонение дьяволу» достигло апогея: я научилась двигать карандаш, не прикасаясь к нему, ставить ожоги пальцем, вызывать температуру, лечить. Парапсихологи затаскали меня по своим тестам, а моему мужу — лже-Мефистофелю все это категорически не нравилось. Он был материалистом.

После того как мы расстались, силы соблазна, от которых меня так оберегала бабушка, испытавшая их сполна на себе, толкали меня все дальше по пути бесконечных и бессмысленных приключений, и если культ зла был бунтом, то последующие годы стали выживанием в вызванном бунтом шторме. Я оказалась в пучине, где пенящиеся волны захлестывали с головой, и надо было выплывать, уворачиваться, тут уж было не до чего.

В Поволжье пошел настоящий мор, и Виля с ужасом думала, что крестьяне, которые не слушали ее призывов и разъяснений, просто умирают один за другим голодной смертью. Ее семье ничего подобного не грозило, потому что все необходимое они получали «по блату», возникло такое новое словцо. Но не ради этого же мы «стреляли контру пачками» — такими словами было принято вспоминать о Гражданской войне. Если бы Виля не знала, что менять убеждения постыдно, как и не доводить дело до конца, она бы, как ее когдатошние соученицы, размечталась о любви. Сама себе это любовное настроение она объясняла как попытку бегства в область чувств из области великих свершений. Это искушение трудностями, сказала себе Виля, нельзя ему поддаваться. Тут же ей стало противно от этих мыслей: «искушение» — евангельское понятие, она совсем забыла об этом! Просто привыкла к слову, теперь только и слышишь об «искушении буржуазностью». А на призывы удаленного Троцкого к «ленинским нормам» теперь отвечают: «талмудист и начетчик». К чему бы это?

В мае 1928 года на Вилю снизошло прозрение. Оттого все не клеится, что, несмотря на возможность революции в одной, отдельно взятой и даже отсталой стране, коммунизм можно построить только одновременно во всем мире. Изоляция привела к тому, что страна ест себя поедом изнутри, а силы уходят на то, чтоб обороняться от империалистического натиска. Как раз только что были разоблачены члены II Интернационала, ставшие на путь вредительства коммунизму и чуть не буржуазной реставрации, а «центр жизни» переместился в Коминтерн, и Виле надо было туда, делать мировую революцию.

Виля никак не ожидала встретить в приемной комиссии черноусого, получалось, что через него она второй раз попадала туда, куда хотела попасть. Ее определили во французский отдел, но велели учить чешский, потому что для работы с чешской компартией кадров не хватало. Французские коммунисты — полностью свои, на советском довольствии, разногласий никаких, и язык Виля знает хорошо. У нее открылось второе дыхание. Более того, вскоре в Париж собрали делегацию, и ее включили в список. Она никогда не была в Париже, только слушала в детстве рассказы гувернантки-француженки, и отец рассказывал о Французской революции так, будто сам в ней участвовал. И на самолетах Виля никогда не летала, полеты — роскошь, самый дальний из воздушных путей шел до Берлина, с несколькими посадками, а в Париж и вовсе самолет отправляли впервые. Предстоящая поездка совсем окрылила Виолу, но тут ее призвала мать, которая за эти годы не стала ей ближе, и началась крайне неприятная беседа.

— Ты не полетишь в Париж, — заявила Нина Петровна.

— Конечно, полечу, — Виля и слушать не хотела всех этих глупых предупреждений об опасностях полетов. — Меня посылают, и я мечтаю увидеть родину революции. И небо. Второй раз такое не предложат.

— Положишь партбилет на стол, но не полетишь.

Заявление про партбилет было сильным, если учесть, что мать работала в аппарате самого Сталина.

— Но почему?

— Это говорю тебе не я, считай, что это приказ.

Виола вышла от матери расстроенная, надеясь только на то, что, когда она станет отказываться от поездки, ей скажут про приказ лететь и из двух приказов она выберет тот, который ей нравится. Но руководитель делегации только засмеялся:

— Баба с возу, кобыле легче. Осаждают со всех сторон: возьми их в Париж, а не хочешь, товарищ Цфат, так спасибо тебе, освободила драгоценное место. Катайся на конке по пыльной Москве.