Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло - Питер Уотсон

Существовала и так называемая школа элитистов: Макс Вебер, Гаэтано Моска и Вильфредо Парето скептически относились к потенциальным «достижениям» войны. Хотя Веберу, подобно многим его современникам, была свойственна «почти непереносимая ностальгия по потерянной целостности» в современном обществе, он также понимал, что «народ никогда не сможет править, государство никогда не отомрет, власть не изгонишь из мира с помощью каких-либо поэтических заклинаний». «В человеческом обществе, – делал он вывод, – реализовать христианскую этику невозможно».[361]

В итоге, разумеется, достаточно скоро появились усталость и разочарование. Художник Лоуз Дикинсон отмечал, что в разговорах о войне не хватает разнообразия. «Победить в войне или спокойно примкнуть к победителям – вот что было у всех на уме. Заграницей слышались только выстрелы, до́ма – бесконечные заклинания пропагандистов, совершенно равнодушных к реальности». Квентин Белл говорил о Блумсберской группе, что «никто из них, так сказать, не «верил в войну, и они решительно отказались от религиозного отношения к ней». Дейвид Герберт Лоренс сохранял амбивалентность. Он считал, что «человечество нуждается в подрезке ветвей», что «великое приключение смерти» было достойным сюжетом для романа, и жаждал «подлинного единения с людьми». Но он не нашел такого единения в войне: «Война была не схваткой, она была убийством».

Гюстав Лебон – а после него то же самое говорили многие социологи – утверждал, что «война служит противоядием для аномии или упадка, она восстанавливает солидарность». Может быть, этим объясняется то, почему интеллектуалы вообще приветствовали войну: для людей, отделенных от остальных частей общества из-за их образования и особых интересов, война сулила шанс «воссоединения» с другими.

В 1914 году, говорит Стомберг, сложилась уникальная ситуация, такого не было раньше и не могло повториться: «это был момент роста сознания», где самым значимым мотивом была «сырая реальность» возвращения чувства единения между людьми. Для многих, говорит он, психологические истоки войны не были злокачественными: скорее это была «сильная жажда обрести идентичность, единство с людьми, направление в жизни – позитивные и сами по себе достойные цели, которые были извращены и привели не туда, но сохранили свое благое происхождение».[362]

Дух 1914 года был «противоядием для аномии, порожденной разрушительным действием некоторых сил в недавнем прошлом – сил урбанизации, капитализма и технологии, которые разорвали древние связи между людьми и привели их к кризису в социальных отношениях».[363] Однако это противоядие обошлось людям слишком дорого, так что мы до сих пор ищем для него жизнеспособную альтернативу.

Важность таких тем, как спасение и единство между людьми, на фоне ужасающего кошмара, которым быстро стала окопная война, позволяет понять, почему Первая мировая выдвинула на передний план две вещи, которые особенно интересны для нас. Это, во-первых, поэзия, а во-вторых, социализм. Мы поговорим о социализме как о суррогатной религии в следующей главе. Поэзия шла рука об руку с войной, что удивительно и проливает свет на некоторые проблемы.

«Ни в какой другой момент ХХ века поэзия не была доминирующей литературной формой», кроме времени Первой мировой войны (по крайней мере, это верно для английской литературы), а некоторые люди, такие как процитированный только что Бернард Бергонци, утверждают, что английская поэзия «так и не пришла в себя после Первой мировой». Британский литературный критик Френсис Хоп писал: «Вся поэзия после 1918 года стала военной поэзией, и не только в чисто риторическом смысле». И снова ретроспективно не так сложно понять, чем это объясняется. Многие молодые люди, отправившиеся на фронт, имели неплохое образование, куда в те дни входило знакомство с английской литературой. Жизнь на фронте с ее интенсивностью и неопределенностью порождала краткость, резкость и компактность стиха, а также снабжала поэтов множеством захватывающих внимание и ярких образов. А в случае гибели автора элегическая природа тонкого сборника стихов приобретала неотразимую романтическую привлекательность. Многие мальчики, которые, закончив играть в крикет, тут же отправились на Сомму или в Пашендаль, превратились в плохих поэтов, и книжные лавки наполнились сборниками стихов, которые при других обстоятельствах никогда бы не были опубликованы. Но среди них было несколько человек, ставшие славой поэзии в своей стране.

Более того, как указывал Николас Мюррей в книге «Красное сладкое вино юности: краткие биографии отважных военных поэтов», эти поэты никогда не пользовались такой популярностью как сегодня, по прошествии столетия. «Сегодня военную поэзию изучают в любой школе Великобритании. Она стала частью национальной мифологии, она отражает как историческую память, так и политическое сознание. То, как мы читаем – быть может, с благоговением – поэзию войны, указывает на то, кем мы себя считаем и какими хотим быть как нация».[364] Сейчас поэтам войны посвящают веб-сайты, и, как сказал поэт-лауреат Эндрю Моушн, их труды сегодня стали «национальным священным текстом».

Нельзя сказать, что многие из них напрямую занимались теми вопросами, что нас интересуют. Зигфрид Сассун и Уилфред Оуэн были, как они сами признавались, проникнуты антиклерикальными настроениями. Сассун говорил о себе: «Я – крайне несовершенный и непрактикующий христианин… а церкви, как мне казалось, не способствовали исправлению идиотского положения дел на западном фронте… Насколько помню, на фронте ни один человек ни разу не говорил со мной о религии. И священники к нам близко не подходили – разве что в тех случаях, когда кого-то надо было похоронить».[365] Его стихотворение «Христос и солдат» говорило о распятии на обочине дороги во Франции, «которое для большинства солдат просто напоминало о неспособности религии что-либо сделать с кровавой бойней и катастрофой». Стихотворение «Февральский день» (1916) Эдварда Томаса показывает, что религия почти не дает утешения: бог здесь глядит вниз «совершенно глухой и слепой». По его словам, Оуэн отошел от христианства евангелического направления к середине 1912 года: «Всякие богословские знания мне все более и более противны».[366] В стихотворении (одном из лучших) Эдмунда Бландена «Отчет о пережитом» есть такие строчки:

Ирония. В своей классической книге «Первая мировая война и современная память» Пол Фасселл утверждает: «Похоже, существует одна важнейшая форма современного постижения вещей, она иронична по самой своей сути и она родилась во многом тогда, когда люди начали использовать свои ум и память, думая о событиях Первой мировой».[368] Он поясняет сказанное на примерах. Одной из причин, почему Первая мировая война стала средоточием иронии больше других войн, заключается в том, что ее начало было самым невинным. Британия уже сто лет не участвовала в больших войнах. Ни один человек в расцвете сил не знал, что такое война. По словам Эрнеста Хемингуэя, такие абстрактные слова, как «слава», «честь» или «смелость», казались пустыми и оскорбительными на фоне «конкретных названий деревень, числа дорог, названий рек, численности полков и дат». Фасселл перечисляет пропагандистские эвфемизмы, предназначенные преуменьшить значение происходящего: друга называли «товарищ», лошадь – «конек», опасность – «угроза», военные действия – «борьба», когда человек не жаловался, он был «мужественный»; кровь молодых была «красным сладким вином юности» (Руперт Брук). Поначалу многие, несомненно, видели в войне нечто вроде игры, почти игру – так, во время Битвы при Лоосе в 1915 году 1-й батальон 18-го Лондонского полка в процессе атаки пинал футбольный мяч в сторону неприятеля.