Все о мире Ехо и немного больше. Чашка Фрая - Александр Шуйский

Правильно выбранный масштаб сверхценности – это лучшее, что вообще можно для себя сделать.

Нет, ну правда, если уж должно что-то болеть, пусть болит весь мир, а не тот факт, что какой-то маленький (как и ты сам) человечек на свидание не пришел!

Это, по крайней мере, красиво.

Ага. И тут мы вспоминаем прошлый разговор с определением собственного масштаба. Пожалуй, я вот что скажу. Если твой масштаб (и масштаб твоих сверхценностей) определяется мерой твоего страдания – ты в итоге будешь окружен трупами. В лучшем случае. Труп твоих отношений – девушка не пришла на свидание – это же тоже труп.

Ну, это точно, да.

Вообще культура, в рамках которой мы выросли, склонна переоценивать страдания. Типа есть страдание – есть и масштаб.

«Страданиями душа совершенствуется, художник должен быть голодный» и так далее.

Насчет страданий, которыми душа совершенствуется, чуть ли не самая вредная ложь из всех.

Потому что страданиями души губятся и ломаются.

Просто редкие выстоявшие в страдании настолько круты, что привлекают к себе внимание. И разглядывая их, человек небольшого ума, неспособного на многоходовку, вполне может сделать заключение, что это от страданий он таким стал.

А он таким вопреки страданиям остался.

Такая беда.

Инициацией становится только пережитая боль, а ее бесконечное проживание становится травмой, на этом, вообще-то, все сказки основаны.

Ну да, да. Причем инициация требует строгой дозировки. А то некому будет переходить на следующую ступень.

Но этот культурный баг, кстати, основан на чистом злорадстве. Они там титаны духа, святые, художники, кто еще – короче, вот эти, которые лучше нас, – пусть страдают, чтобы нам не было так обидно, что они лучше. Чтобы мы видели преимущества своего ничтожества: не хочешь совершенствоваться, можно не страдать. Об этой оборотной стороне медали редко говорят. А людям не мешало бы поймать в себе этого мелкого демона, которому приятно, когда голодает художник. И за уши этого пакостника (демона, не художника) отодрать.

Так ведь пока опыт не усвоен, никакого перехода и не будет.

Именно что некому. Нет того нового, кто способен перейти. Я понимаю, что ты о том, что лупить человека страданием по голове, не давая ему отдышаться, – это калечить, а не инициировать.

И когда он делает это сам с собой (а так чаще всего и бывает), он калечит себя, причем успешнее, чем кто бы то ни было.

И да, если он калека – то почему кто-то должен оставаться здоровым. Или хотя бы сытым. Да еще и делать вещи, на которые он сам не способен ни в каком состоянии, – пусть хоть голодает, зараза!

Да.

Но вот что интересно.

Интересно, что именно в этой книге (я имею в виду «Волонтеры вечности» целиком, но первый эпизод как раз описан в «Магахонских лисах») наш главный герой делает первый шаг к одной своей сверхспособности, которая, по большому счету, гораздо важней всех остальных (вернее, ну как – важней, просто задает им оптимальный вектор). Я имею в виду, он начинает учиться той самой любви с большой буквы, от которой никаких особых телесных радостей и гормональных восторгов, но которая при этом – основа жизни. Ладно, одна из основ.

Я имею в виду ту любовь, синоним которой «милосердие».

Когда смотришь на чужого, возможно, неприятного тебе лично страдающего человека и понимаешь: «Я не могу, чтобы он страдал».

Когда для Макса стали невыносимы страдания мертвого Джифы Саванхи, он, можно сказать, и начал становиться тем, кем в итоге стал.

В последней повести, «Волонтеры вечности», он будет сходить с ума от страданий воскресающих на кладбище мертвецов, и это такое понятное продолжение банкета. Я же говорю, никаких тебе удовольствий. Трудная работа такая любовь.

Почему я называю эту разновидность сострадания «любовью» – да потому, что она стирает границы.

Любовь всегда стирает границы.

И насилие. Границы и насилие.

Отсюда и расхожая, замыленная многочисленными употреблениями не по делу, но все равно верная формула «Бог есть любовь» – да ясное дело, дух заполняет всех, все и каждого (мне удобней говорить «дух», а не «Бог», я так себе больше верю, но речь действительно об одном).

Вот это на самом деле довольно тонкая, но, мне кажется, очень важная разница – между «взламывает границы» и «стирает границы». Духу, чтобы заполнить собой, ничего взламывать не нужно, в противном случае это не дух.

У Макса вообще очень удачно получилось (это не нарочно такой авторский замысел, а просто правда текста, который пишет сам себя, а автор потом, спустя годы, видит). Я имею в виду, только он обнаружил, что его Смертные шары подчиняют чужую волю, и тут же – хлоп! – этот мучительный опыт любви-сострадания. Везучий он все-таки, черт!

А что касается твоей реплики – я думаю, взлом (и вообще насилие) может быть только между существами равного масштаба.

Будучи заведомо большего масштаба, мы естественным образом включаем в себя объекты своей любви.

Какой уж тут взлом.

Вот когда маленькое на большое кидается – мама не горюй!

Для меня это важный маркер – пока есть склонность к насилию, я еще, получается, нечто мелкое.

Понятно, что рост – процесс постепенный.

И сопровождающий его отказ от насилия (не декларативный, внутренний, именно отмирание этой потребности) – маркер, что процесс идет в нужном направлении. И вообще хоть как-то идет.

Я помню, у нас в разговорах в текстовом сообществе в Живом Журнале писатель Лея Любомирская как-то сказала: «Дело не в том, что я как-то там люблю людей, а в том, что если есть возможность уменьшить количество острой боли , лучше это сделать».

У тебя есть запись-ответ на эту реплику, и, пожалуй, она сама по себе – отличный итог этого разговора.

Вот она:

«Это очень точное описание того, к чему мы с реальностью пришли в результате долгих разборок.

Любить или не любить людей в целом и даже каких-то конкретных совсем не обязательно. Любовь – это как получится, она или есть, или нет, волевым усилием ее в себе не пробудишь, волевым усилием можно, разве только, заставить себя думать, будто любишь, причем на это усилие обычно расходуется столько энергии, что на активную деятельность ее уже не остается – сидит этакий вялый вареный овощ и думает: «оооооо, как я люблю людей», – и врет себе при этом, и фигли толку. Иногда еще он начинает думать: «ооооооо, а некоторые нехорошие мальчики и девочки людей не любят, а-та-та!» – и вот это уже все, трындец, спекся. Лучше бы с самого начала зубами скрипел от лютой, но праведной ненависти.