Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Иван Васильевич погнал коня, а перед глазами все трепеталиее белые груди… трепетали, словно крылья белого кречета.

Поразительно выучена птица! Он знал, что сокольникам нужноприложить много сил, чтобы добиться такого повиновения. Первое дело, кречетунужно несколько суток не давать спать. Ему надевают на ноги путы и сажают накольцо, повешенное на веревку. Чуть только птица начинает затягивать глазавеками и засыпать, сокольник потрясает кольцо – кречет просыпается, и такснова, снова, снова, раз за разом… Наконец сокол совершенно теряет соображение,забывает прежние повадки и как бы впадает в беспамятство. В таком состоянии онпослушен необычайно, знает только волю хозяина. Однако спустя некоторое времяптица сама собой опять дичает и ее надобно вновь приручать.

«Хлопотное занятие, конечно… хотя дело того стоит», –рассеянно думал Иван Васильевич, еще не зная, что все восемь лет, которыепроживет он с Кученей Темрюковной, в святом крещении Марией, ему придетсябеспрестанно приручать ее, как того дикого кречета. Только не покачивая шутейнокакое-то там кольцо, а избивая нещадно!

Когда государь объявил о своем решении взять в жены дочьТемрюка Черкасского, княжну Кученей, иные бояре чуть не за кинжалища хватались– тут же, на царском дворе, горла себе от великого позора перерезать. «ВновьОрда на нас грядет!» – кричали самые отчаянные. Нрав Темрюка Айдаровича былизвестен, Салтанкул-Михаил тоже прославился своей лютостью и буйством,чудилось, не было на Москве человека, с которым он не сцепился бы бранно, ну апро то, что Кученей эта никакая не теремница, не затворница, тоже ходили всякиеслухи… Однако царь словно бы ошалел: подать ему черкешенку, и все тут! Насилууговорили выждать, пока минет год со дня смерти царицы Анастасии, чтобы за этовремя обучить Кученей потребным царице повадкам, а потом крестить поправославному обряду.

Государь сперва поупирался, затем все же согласился, однаколюди с глазами приметили: никакие доводы на него не действовали, пока неуплакала его княгиня Юлиания Дмитриевна. Поговорив с невесткою, ИванВасильевич, пусть нехотя, согласился отсрочить свадьбу на год.

Чудилось, кончину Анастасии горше всех оплакивала именноЮлиания – она не осушала глаз с того августовского дня. Никто ж ее неспрашивал, по чему горюет: по смерти своей единственной подруги – или по тому,что царь вскорости после утраты жены распорядился строить на отдалении отКремля отдельные дворы для сыновей Ивана и Федора, а также для брата Юрия с егокнягинею. Чудилось, он хочет удалить из Кремля всех, кто мог каким-то образомпомешать… чему? Но вскоре вся Москва узнала о том перевороте, который произвелав сознании и душе царя смерть возлюбленной жены.

Адашева семья (он сам уберегся от лютой казни лишь тем, чтоочень своевременно скончался от какой-то незначительной простуды, а может, отсердечной надсады, в своем юрьевском заточении), брат его Данила Федорович ссыном Тархом и тестем своим Туровым, родственники жены Алексея – Сатины,близкий ему человек Шишкин с детьми и предполагаемая отравительница, тайнаякатоличка и еретичка Магдалена с сыновьями, – это были только первые ласточки! Соткровенной радостью встретив известие о смерти Сильвестра, а потом и Адашева,царь дал всем понять: больше он не потерпит никаких вмешательств в свою жизнь,никаких попыток исправления себя, давления на себя, и любые нравоучительные, атем паче – осудительные речи будут обречены на провал. И они впрямь не толькоотскакивали от него, будто стрелы от брони, но и незамедлительно поражали самихстрелявших!

Взять хотя бы ту историю с Дмитрием ИвановичемОвчиною-Оболенским, который имел неосторожность сцепиться с Федькою Басмановым…

Весть о том, что царь вкусил с прекрасноликим, словно бы ине стареющим («мальчонке» уже осьмнадцать было, а все не брил ни усов, нибороды – по причине их полного отсутствия!) Феденькою содомского греха, быстросделалась всеобщим достоянием, однако бояре, люди битые, умные и осторожные,осудив случившееся, тотчас прикусили языки. Овчина же Оболенский, по какому-топустяковому поводу сцепившись с обнаглевшим Басмановым, не сдержал сердца, да иляпнул в Федькино девичьи румяное личико:

– Мои предки царям служили верой и правдою, умом да крепкоюрукою, а ты служишь ему только задницей!

Прямо так и сказал! Испек, как говорится, лепешечку во всющеку!

Федька завертелся, словно ужак на костре, да и исчез изКремля. Видели потом при дворе Алексея Басманова, хмурого, как перед казнью, даи сам государь был мрачнее тучи. Чуть не на другой день Басманов заслал сватовк Василию Сицкому, просить его дочь Варвару, племянницу покойной царицыАнастасии, за Федьку.

Боярин Сицкий, быть может, и отказал бы, да уже прошлавесть, что Овчина-Оболенский взят в застенок и пытан по подозрению в связи сАдашевым и соучастию в отравлении царицы. А застенки царские просторны, азаплечных дел мастера без работы истомились… Потужил боярин, да и отдал дочкуцарскому любовнику.

С другой стороны, что ж тут такого особенного? Исстаривелось, что господа, натешившись с красавицами, отдавали их, чтобы грехприкрыть, своим слугам в жены. Вся-то разница, что отдали не красавицу, акрасавца, и не в жены, а в мужья! Таким образом Федька Басманов стал семейным,достойным человеком, однако доказать свое достоинство Овчине-Оболенскому неуспел: тот умер под пытками, так ни в чем и не признавшись, поскольку ни вкакой связи с Адашевым не состоял и признаваться ему было просто не в чем.

Крепко призадумались бояре… Ведь несдержанный на языкДмитрий Иванович был не какой-нибудь худородный выползень: он приходилсяплемянником самому Ивану Овчине-Телепневу Оболенскому, любимцу царицы ЕленыВасильевны, не исключено, что был о-очень близкой родней государю, есливспомнить все старинные слухи. И где теперь та родня? Выходит, царь никого непощадит, если вожжа под хвост попадет? Так не лучше ли оказаться от такого царяподальше?

Не один Курбский размышлял в то время об отъезде в Литву илиПольшу. Но, в отличие от него, крепко державшего язык за зубами, остальныеоткрыто делились друг с другом своими намерениями. Вести об этом не могли недойти до царя, ибо вездесущий Малюта Скуратов потому и величался (пока еще внасмешку!) оком и ухом государевым, что имел чуть не в каждом доме своихсоглядатаев и слухачей. И вот однажды бояре Василий Глинский, ИванМстиславский, Иван Бельский, Александр Воротынский, Иван Шереметев-Большой,Иван Яковлев, Леонтий Салтыков и прочие были званы во дворец, где царь приказалдать ему крестоцеловальные записи в том, что они никуда не отъедут. Кто записьтакую дал, кто еще менжевался… Но тут совершились некоторые события,уничтожившие все сомнения и заставившие бояр не только языки прикусить, но иукоротить слишком долгие и вольные мысли.