Е-18. Летние каникулы - Кнут Фалдбаккен

Я понял, что дело было в деньгах, что квартира, вероятно, будет продана, нам предстоит переезд на другой конец города, где жить не очень дорого. Но это были мелочи в сравнении с тем, что я подметил: они, кажется, были снова безумно взаимновлюблены. Кажется, потому что полной уверенности не было. При гостях они вели себя преувеличенно любезно, преувеличенно обходительно друг с другом, явно разыгрывая комедию.

Но Бог с ними. Главное сейчас — каникулы! Я еду в Фагерлюнд, к тете Линне и дяде Кристену. Родители? Мешать не буду. Пусть разбираются сами в своих сложных путаных отношениях. Если, конечно, они не затрагивают мой особый эгоистический мир.

Отец проводил меня до вокзала. Когда мы выходили из дома, он вдруг протянул мне новенький нож для резьбы по дереву. Подарок? Странно! Ведь дарил он обычно только по праздникам: в день рождения или на рождество. Мне стало неловко, он тоже смутился. И еще я удивился также самому подарку: нож! Для чего, с какой целью? Мне было пятнадцать лет, скоро исполнится шестнадцать, я втайне уже начал подумывать о разноцветном галстуке, модных ботинках на толстой подошве и, быть может, через несколько лет о мотороллере. Для чего нож? Припомнилось, что такой нож часто давали маленьким мальчишкам с целью воспитания по-мужски, на здоровый и не опасный манер; хотя… разрез на пальце часто было началом, а затем следовало кое-что и похуже. Но этот нож для меня? Явное оскорбление, недооценка моей личности!

Разумеется, я понимал: сделано из лучших побуждений. Как всегда: «для моего блага». Однако интуиция подсказала мне еще и другое: отец вырос в сельской местности, в усадьбе Фагерлюнд, где хозяйствовал теперь младший брат отца, мой дядя Кристен. Он как-то сказал, что нож был для них полезной игрушкой, рабочим инструментом на все случаи жизни. Значит, как только приеду в Фагерлюнд, сразу покажу всем новый нож; ведь он для отца в некотором роде символ, связь с прошлым, память о молодости, о конкретных вещах, о крестьянском труде, о здоровом развитии в крестьянской семье. Одним словом, разгадать его намерение было не трудно. Пока ехали на вокзал, я сидел и крепко держал в руках новый нож.

К счастью, времени до отхода поезда оставалось немного.

— Ну, что ж, до свиданья, — сказал он. — Передавай всем привет. Пиши. Будь здоров, отдыхай хорошенько. Если получится, навестим тебя.

Сказано было сухо, но глаза излучали тепло. Мы расстались. Они так и не приехали меня навестить. Не получилось, очевидно.

— До свиданья, — сказал я. — Маме привет.

Я попрощался с ней дома в прихожей, она нервничала: так много, мол, нужно сказать, все делается в последнюю минуту, теперь, когда ее план осуществляется. Прощальный ужин накануне, по ее мнению, прошел в спешке, теперь она рылась в своей сумке, сунула мне в руку ассигнацию; запах ее пудры:

— Это тебе. До свиданья, Петер. Одиноко будет без тебя летом. Тоскливо… Говорилось будто для меня, но на самом деле — для папы. Все для него.

Мы пожали друг другу руки. Я вскочил на подножку поезда. Дверь захлопнулась, я обернулся, посмотрел ему вслед. Он уже шел своей дорогой, но тоже оглянулся и, не останавливаясь, махнул рукой. Я понял, он сразу погрузился в свой особый мир неотложных дел.

Так я расквитался с ними, а они — со мной. Я посмотрел на нож, на его красивую рукоятку, на острое стальное лезвие, надежно спрятанное в кожаном чехле. Подарок отца… Гарантия того, что, наигравшись, быстро засну вечером, буду спать крепко и спокойно и встану утром бодрым и жизнерадостным. В некотором роде попытка продолжить мое детство, задержать еще на один сезон мое взросление.

Поезд медленно и тихонько грохоча продвигался по бесконечным сплетениям из рельсов, стараясь выбраться из города и его окрестностей. Каждое перемещение, каждый поворот находили во мне отзвук, пульс учащенно бился и будто слышалось: свобо-да, свобо-да, свобо-да. Брюки скользили по искусственной коже сиденья, голова качалась в такт движениям поезда: от-сюда, от-сюда, от-сюда. Но вот… знал, конечно, что придет, чувствовал… признак моей самостоятельности, моей зрелости дал о себе знать, хорошо видимый даже в широких брюках. Туалет находился в другом конце вагона. Всегда так бывало: стоит подумать о родителях, о нашей квартире или обо всем, что осталось недоговоренным и невысказанным, и тут же — реакция на раздражение. Едва уловимый запах ее пудры на воротнике. Колени подрагивают. Я легко возбуждался, порою без всякого повода. А мне очень хотелось мира и тишины…

Потом я немного успокоился. Поезд вырвался, наконец, на просторы, оставив позади последние торговые дома и складские помещения. Показались леса, луга, поляны, холмы, далекие горные кряжи. Сильный свет извне озарил все вокруг и будто освободил меня от городской давящей сумрачности. Я всматривался в оконное стекло и пытался воскресить в памяти крестьянский двор Фагерлюнд, крошечную комнату в восточном крыле дома, которая была моей на летнее время, широкую, но довольно короткую кровать, постельное белье, пахнущее иначе, чем у нас дома. Вдруг подумалось: а не попробовать ли жить отдельно в избушке?

Она ведь жилая! Пусть неказистая, темная, наполовину осевшая в землю, почти невидимая из-за деревьев и кустарников, но зато удобно и красиво расположенная: недалеко от центральной усадьбы — всего двести-триста метров — и на косогоре. Обычное жилое помещение, только старое. Вот это будут каникулы! Настоящие! Только бы разрешили! Кроме того с крыши избушки открывался вид на весь Фагерлюнд, на серые и протравленные коричневым цветом дома деревни, которым было явно под сотню лет, если не больше. Припомнил двор со всеми постройками, амбар, светлую и большую кухню с длинным столом вдоль стены, черный хлеб, который выпекала Мария… Да, точно… я был слегка влюблен в Марию тогда, два года назад, когда приехал на каникулы. Влюблен? Чепуха! Что понимает в любовных делах мальчишка тринадцати лет? Я думал о глиняных сероватого цвета гнездах ласточек наверху под крышей амбара, о кустарнике и зарослях ольшаника у ручья, о ноже, о пастбище, о пастушьей дудочке, об отце, когда он был молодым… А за окном — ежеминутная смена пейзажа, чередование светлого и темного. Широкие дали и замкнутые пространства.

Движение поезда убаюкивало. Я закрыл глаза и как бы поплыл. Снова открыл глаза и снова закрыл их, виделось прошлое, виделось настоящее… наслаждался солнечными лучами. Нож не выпускал из рук, он — мое детство, мои добрые мальчишеские годы.

Время проходило незаметно.

Я видел сон.

2.

Мне приснилось, что отец, совсем молодой, ожидает меня на станции с повозкой, запряженной лошадьми. Видел как наяву. Но в действительности на перроне стоял дядя Кристен, а его старенький грузовик стоял возле вокзального помещения, как бы напоминая мне, кем я был и где я был. Излишне. Я хорошо помнил свое происхождение, невзирая на усталость и легкое головокружение. Рад был, что, наконец, прибыл на место.

Дядя улыбался, и я поразился сходству его с отцом. Ничего особенного, ведь они были братьями, но мне показалось теперь, что похожесть была необычной, гораздо большей, чем я предполагал раньше. В точности отец, каким он был изображен на фотографии, висевшей в спальне над тумбочкой мамы. Неожиданное и ошеломляющее открытие, почти неправдоподобное. Но мужчина, одетый в рабочий комбинезон, с загорелым лицом, который стоял и ожидал меня, был бесспорно моим дядей. Хотя выглядел он до странности молодо, настолько молодо, что это меня внезапно удивило и обескуражило, сам не знаю почему. Рука его была теплой, сильной, крепкой, совсем непохожей на ту, которая всего несколько часов назад спешно, но доброжелательно сжимала мою.