Книга домыслов - Эрика Свайлер

Когда Амос успокоился, Пибоди помог ему подняться на ноги. Он разгладил его смятую рубашку, вытащил из волос соломинки и стряхнул пыль с его плеч. Старик оглядел парня с головы до ног. На рубашке – пятна пота, на штанинах – потертости… Не джентльмен, но сойдет. Он улыбнулся. Улыбка осветила его усы.

– Ну вот, молодой мастер. Парик и пудра поправят дело, но шелк изо льна все равно не получится. Сам я давно понял, что представительнице прекрасного пола куда легче утешить мужчину. Ступай к своей леди. Я всегда говорил, что от горя расставания лучшее средство – новая встреча, желательно романтического свойства.

Пибоди распахнул дверь, выпроводил Амоса из фургона и не спускал с него глаз, пока тот, пошатываясь, шел прочь. Немой предсказатель был прибыльной задумкой, когда работал в паре со своей наставницей. Одному ему будет несподручно. Без Рыжковой расходы превысят доходы. Они потеряли не одного, а сразу двух членов труппы. Можно, конечно, вновь завесить клетку для мальчика-дикаря, но эта мысль не понравилась Пибоди. Он не мог точно сказать, когда начал относиться к Амосу как к своему сыну, но так оно теперь и было. Пибоди принялся вспоминать о том времени, когда выступал у Астлея. Если бы не спина, которая часто болела… Впервые в жизни Гермелиус Пибоди ощутил себя стариком.

В фургоне, в котором перевозили маленькую лошадку, его ждала Эвангелина.

– Значит, Рыжкова все же ушла, – произнесла девушка, когда Амос забрался внутрь.

Парень заметил, что она плакала: девушку выдали покрасневшие глаза и розовые пятна на щеках. Когда Эвангелина попыталась его обнять, Амос отстранился и вытащил колоду карт.

– По крайней мере, она их тебе оставила.

Амос ее не слушал. Ему осточертело слушать. Ему самому хотелось «говорить». Перетасовывая карты, парень показывал их Эвангелине в определенном порядке, пытаясь передать девушке свою мысль. То и дело появлялись Дурак, Верховная Жрица… Затем пошли карты с более мрачным смыслом. Амос разложил их все перед Эвангелиной. Эта мозаика представляла собой выжимку его жизни, его мыслей и его страхов – в большей мере, чем раньше. Эвангелина пыталась не отставать, озвучивая то, что она видела и понимала, но руки Амоса двигались уж слишком быстро. Картинки мелькали, исчезали, сливались друг с другом… Наконец его руки стали мельтешить не так быстро. Амос принялся повторять последовательный расклад карт, один из тех, что Эвангелина запомнила из предыдущих уроков. Обычно он использовал две карты: одна обозначала его, другая – ее. На этот раз он использовал одного лишь Дурака. Рядом он положил одинокого путника, старого Отшельника. Нет, это не был Пибоди. Каким же многозначным был их язык! Во время предыдущих уроков с помощью Отшельника он задавал вопрос: «Мы одиноки?» Теперь вопрос несколько видоизменился.

Она его поняла. «Я одинок?»

Он повторил. Я одинок? Я одинок?

Девушка прикоснулась своими пальчиками к его руке и легонько поцеловала Амоса в лоб.

– Я с тобой, – сказала она.

Эвангелина повторила эти слова, но Амос, казалось, ее не слышал. Она отыскала Королеву Мечей, затем другую карту, означающую дом, пристанище, место отдохновения. Шестерка Кубков. Дети играют перед своим домом. Эвангелина положила карты на доски пола, прикасаясь к ним, отвечая ему.

Я одинок?

Я здесь.

Я одинок?

Я твой дом.

21 июля

На автостоянке напротив входа на территорию странствующего цирка-карнавала я принялся перебирать в уме все, что знал, пока факты и домыслы не сложились в логическую цепочку. Отец любил мать. Мне он сам это говорил. Полюбил ее с первого взгляда. Энола не больна. С ней все в порядке. Мы не умрем, если, конечно…

Красно-белые навесы и шатры карнавального шоу Роуза располагались рядом с кирпичным коробком пожарной охраны Напаусета. Шоу – это скачки, жокеи, договорные матчи, дом смеха с движущимися полами и кривыми зеркалами, цирковые репризы, и там моя сестра. Я припарковал свой автомобиль возле порванного транспаранта, гласящего: «Сорок пятый ежегодный карнавал и ярмарка пожарных». Когда мы были детьми, то ходили вместе с Энолой на эту ярмарку. Однажды я потратил все свои деньги, стараясь выиграть золотую рыбку, которая сдохла на следующий день. Теперь моя сестра и Дойл сами участвуют в подобного рода увеселениях.

Прихрамывая, я шел вдоль широкой главной аллеи. Под ногами у меня была примятая трава, а по бокам тянулись киоски, в которых торговали жареной пищей, мерцали огоньки. Я искал шатер прорицательницы. Мужчина зазывал через мегафон публику смотреть забег карликовых лошадей. Возле шатров и навесов с игровыми автоматами, тиром и кольцебросом тусовались подростки и тощие мужчины особого склада ума с запавшими щеками, покрытыми оспинами, вечно голодные и склонные к жульничеству. Повсюду продавали попкорн и сладкую вату, звучала поп-музыка. И это новый дом Энолы! Работники с потными лицами и дети, шныряющие под ногами у родителей. Я почти ощутил на своем плече руку отца, когда вспомнил, как хотел поставить все деньги на кон, чтобы выиграть живую лягушку. Я оступился и подвернул больную ногу. Боль полоснула меня стальным клинком.

Над всем этим возвышалась карусель – классическая модель «кресло пилота», окрашенная, словно леденец, в желтые и ярко-красные полоски. Наверху размещались зеркальные панели, отражающие солнечный свет. Я помнил, как отец пристегивал Энолу. Я помнил, что сидел в соседнем кресле. Ветер трепал отцу волосы, и они падали ему на лоб и глаза. Даже тогда отец не улыбался. Он, должно быть, вспоминал о маме, вспоминал, что именно в таком месте они познакомились. На следующий год я и Энола отправились туда одни. Смех летел от карусели. Цепи натягивались, а сиденья относило все дальше и дальше под действием центробежной силы. Я дохромал до конца аллеи. С высоты я смогу отыскать Энолу.

Сиденье оказалось маленьким. Колени чуть ли не упирались мне в грудь… Но потом мы взлетели в вышину. Я поднимался, вращаясь по кругу. Я видел дома, вглядывающиеся в то, что происходит за пределами города. Здесь соседи крадут чужих мам и топят их в море. Когда я взлетел еще выше, то увидел пролив за рядами крыш домов и смог даже различить свой дом. «Вернее, дом Фрэнка», – поправил я себя. Вода казалась пресной и скучной; не гладкая, как стекло, но и не сердитая и бурлящая, как описывается в книгах. Вода спокойная, серая и мертвая. Я ненавижу ее. Моя ненависть тверда, как панцирь. Мама утопила себя в этих скучных водах.

Я пошевелил ступней. То покалывание, что я ощутил, лишь отдаленно напоминало боль. Со стороны эта ярмарка-карнавал похожа на игрушку с заведенным пружинным механизмом. Вон там торгуют розовым лимонадом. А там колесо фортуны. Многие принимают участие в лотерее, хотя и знают, что все это – чистой воды надувательство. Нечленораздельные выкрики, визг, смех. Вопли восторга.