Шкала жизненных ценностей - Герман Николаевич Муравьев

Великий святитель Тихон Задонский сказал однажды: «Какие грехи мы видим в людях, те и в нас есть» (Цит. по [36], с. 71). Более того, мы только потому и видим в людях грехи, что сами в совершенстве владеем ими. (Можем ли мы, к примеру, понять речь другого человека, если сами в достаточной степени не владеем языком говорящего?) Тем не менее следует заметить, что вторая половина постулата, сформулированного святителем, для нас глубоко зарыта, первая же – как на ладони. Мы – крупные специалисты в области детального исследования сучков «в глазе брата твоего», однако при этом не чувствуем (да и не желаем того!) бревна в собственном глазе (Мф. 7, 3‑5).

«И когда мы видим проявление зла или нечистоты в людях, то должны заглянуть в собственное сердце и спросить себя: «Нет ли во мне греха, который я вижу в брате моем?» [36], с. 72. Эта прекрасная рекомендация замечательного архипастыря Луки (знаменитого хирурга, ученого с мировым именем, профессора В. Ф. Войно‑Ясенецкого) идет значительно дальше идеи «Золотого правила», которое, как известно, предписывает воздерживаться лишь от того, что тебе не нравится в других. Наставление же архиепископа-врача рекомендует подавлять и то, что тебе не нравится в самом себе! Но, к сожалению, в самом себе нам нравится все, включая и минусы. Для нас они святы, а для других – это «не твое собачье дело!». Ведь «мы все глядим в Наполеоны» (А. Пушкин), ведь мое мнение – это истина в последней инстанции, и если оно паче чаяния расходится с твоим, то ты – дурак. Вот так: коротко, ясно и даже с чувством собственного достоинства, хотя и ложного. Подобный высокомерный примитив подчас даже возводится в достоинство, выдается за отличительный признак индивидуальности.

Не то, чтобы люди в большинстве своем ставили себя на пьедестал. Нет, они способны наедине с собой признавать и даже порицать свои слабости и пороки. Но вместе с тем они не видят необходимости подавлять их. Зачем, по их мнению, терзать себя каким-то личным самосовершенствованием, если это не вызвано объективной необходимостью и не дает скорой и ощутимой выгоды или удобств? Однако люди не только легко мирятся со своими душевными изъянами и охотно прощают их себе. Нет! Они требуют большего: чтобы к их грехам с пониманием относилось и окружение! «Пусть принимает меня такой (таким), какая (какой) я есть!»

Это надменно-снисходительное, но весьма опрометчивое заявление нередко звучит в ежедневной низкопробной телепередаче, где цинично подбирают (подходит – не подходит) по определенным параметрам взаимоприемлемый живой товар – женихов и невест. Но ведь даже любовь, и та «покрывает множество грехов» (1 Пет. 48) лишь на непродолжительное время и в ограниченном множестве. А на какую, простите, терпимость к прогрессирующим с возрастом грехам партнера можно уповать в союзе, где любовь не подразумевается изначально? Впрочем, это уже другая тема.

Мы защищаем свои душевные пороки и нравственные изъяны, как слепо любящая мать защищает своих детей: от всех и каждого, кто, не дай Бог, приблизится к ним с критикой или замечанием. При этом в качестве средств активной защиты наших минусов пользуемся глуповатыми, но как бы вполне естественными, а потому и весьма устойчивыми, обобщениями. Приведу лишь два примера.

Первый. «Но ведь всего знать невозможно! И Вы ведь всего не знаете», – говорят нередко в оправдание своей неосведомленности люди с так называемым высшим образованием (и даже – с «двумя»!), причем в случаях, не требующих знаний выше уровня пятого-шестого классов средней школы. До чего же мы, право, склонны цепляться за крайности, как утопающий за соломинку! Но поскольку я и себя не исключаю из этого самого «мы», постольку позволю себе также прибегнуть к крайности, правда, полярно противоположной. Да, бесспорно, всего знать невозможно. Однако верно и другое: не знать ничего – тоже нельзя. Но если, не зная ничего, еще и не пытаться изменить ситуацию к лучшему, значит, не сопротивляясь действию энтропии, погрузиться в безнадежное скотоподобие. Ведь до сих пор стремление к познанию, в отличие от тупого животного потребительства, считалось безусловной прерогативой человека.

Еще пример. Видимо, не только мне приходилось слышать оправдание: «Но ведь я живой человек! И мне, естественно, ничто человеческое не чуждо!». На первый взгляд, заявление кажется убедительным. Но если вдуматься в смысл сказанного, то нетрудно заметить, что все здесь поставлено с ног на голову, все здесь с точностью до наоборот. Верным было бы иное обобщение: «Хотя я и человек, но ничто звериное мне не чуждо». Как ни парадоксально, но чаще всего человек апеллирует к человеческому и напоминает всем, что он-де человек, в ситуациях, где проявлял себя именно как животное, «сиречь животина-скот, а не человек». Этот «человечный человек» не только не сопротивляется своим физиологическим позывам, не пытается истинно по-человечески «властвовать собой», но еще и пытается придать скотским по своей природе качествам статус человеческих слабостей. Можно ли, допустим, отнести к последним жадность, гнев, подавление слабого, сексуальную бесцеремонность, которым лукаво ищут (и находят!) «человеческие» оправдания? Не слишком ли? Да ведь у человечества хватает и своих, «специфически человеческих» грехов, названных Христом в Евангелии от Марка (Мк. 7, 21-23).

Безусловно, неслабая защита человеком своих «слабостей» снижает коэффициент полезного воздействия литературы и иных источников, формирующих духовно-нравственную составляющую ценностной шкалы, еще на дальних подступах к человеку. Однако «глухая защита» самостью своих порождений не может свести к нулю благотворное влияние извне. Поэтому ставить перед человеком нравственное зеркало (в любом обрамлении), где бы отражалось «бревно в собственном глазе его» (Мф. 7,3), нужно, и как можно чаще. Остается только пожелать, чтобы человек заметил его там. А заметив, понял, что это – инородное тело, с которым жить дальше нельзя.

* * *

Снижение нравственных параметров человека во временных рамках Нового Завета началось еще при жизни апостолов – современников Христа. Достаточно прочитать только первые главы Откровения Иоанна Богослова, чтобы убедиться в появлении первых признаков отхода первых церковных общин от «новой заповеди», данной Христом (Ин. 13,34), и Его реакции на эти отклонения.

Однако в Посланиях апостолов Петра и Павла еще активно фигурирует понятие совесть как мощный нравственный фактор. Совесть судит и обличает, она может быть уязвленной и оскверненной, доброй и порочной. К совести еще взывают, в ней даже можно сгореть (1 Тим. 4,2). Так что духовный план как божественная составляющая человеческой триады в те времена еще функционировал. Ведь «совесть, – по словам Николая Бердяева, – есть глубина личности, где человек соприкасается с Богом».

А что сегодня? Справедливости ради следует признать, что за две тысячи лет людские натуры обрели животную цельность и однородность, что за двадцать