Милая моя - Юрий Иосифович Визбор

крайне питательный и калорийный. Мы ели куличи, которые выпекают люди у себя дома, куличи, на которые садится баба вот таким задом и встает с него, а он вырастает вновь, возвращаясь в свои формы. То есть это действительно сказка — твердые пшеницы, которые растут в Ставрополье, дают потрясающий хлеб.

Как раз с Горбачевым сняли мы одну чрезвычайно забавную сцену. Дело в том, что он сам в шестнадцать лет получил орден Трудового Красного Знамени за работу на комбайне и на тракторе. Он из сельской семьи, очень небогатой — мы впоследствии были в его доме, в этом селе, где он жил. На этом основании я и уговорил Михаила Сергеевича приехать в ученическую бригаду.

Школьники в Ставропольском крае вместо того, чтобы летом дурака валять, пионерские песни учить, работают в школьных бригадах, зарабатывают деньги, получают профессию, действительно занимаются делом. Вот такая пигалица водит трактор КТ-700 или КТ-701, пашет вовсю на поле. Ездят они на своих собственных мотоциклах, которые покупают на заработанные деньги — до тысячи рублей. И эти ребята — по четырнадцать-пятнадцать лет — совершенно другой идеологии, чем городские «джинсики». Это уже, так сказать, мужички. Они уже знают цену удара в челюсть, они знают цену деньге, они знают цену ночи — это уже мужики.

И вот мы приехали в такую бригаду. Я взял одну девочку, которая как раз на тракторе работает, — вот такая девочка! Работает на тракторе «Кировец» и комбайне. И говорю:

— Знаешь, когда Михаил Сергеевич приедет, скажи: «Михаил Сергеевич, вы — старый тракторист, комбайнер, пойдемте со мной», — залезь на комбайн и попроси его сесть за рычаги.

Ну, в общем, приехал Горбачев, мы стали снимать. И наставник-бригадир, который работает с колхозной бригадой детей, говорит: «Вот этот парень собрал четыре тысячи, этот парень собрал девять тысяч, этот — десять тысяч…» Горбачев спрашивает: «Кто — десять тысяч?..» — «Вон, Гусев». Стоит этот чувырло, вот с такими волосами (если б наш председатель увидел, его бы инфаркт хватил сразу), волосы до плеч, майка у него с «Битлами». Собрал десять тысяч зерна за лето. Горбачев говорит: «Как фамилия?» — «Гусев». Гобачев: «Вот, Гусев, учти, в 1946 году за десять тысяч давали Героя Соцтруда». Замечательно.

Наконец моя девочка говорит: «Михаил Сергеевич, пойдемте за компанию…» Он говорит: «Пойдем». Они залезли в комбайн. Мой оператор Юра Завадский вскочил на нож и снимает прямо через стекло. Она говорит: «Ну, садитесь за руль». Горбачев: «Нет, нет, нет, нет, нет, я все забыл, садись-ка ты». Она села. Он спрашивает: «Как гидравлику поднять?» Она подняла. «О, — говорит, — здесь гораздо лучше, вот я работал на старом комбайне…» В общем, получилась совершенно замечательная, непосредственная сцена. И ребята тоже извлекли помощь из его приезда: он подбросил им запчастей, по-моему.

Занимался я еще и тем, что изучал так называемый ипатовский метод. Это тоже горбачевское начинание. Я раньше думал, что ипатовский метод связан с каким-то Ипатовым, который много намолотил, — типа Стаханова. Оказалось, что все это не имеет никакого отношения к стахановскому труду. Я с Горбачевым дважды говорил о том, что само название «ипатовский метод» несколько дискредитирует идею, потому что у нас привыкли так: «работаем по-ипатовски», «по-злобински», привыкли привязывать к каким-то ударникам. А ипатовский метод не имеет ничего общего с ударниками — это перенос методов промышленного производства в сельское хозяйство. То есть он ломает рамки совхоза, колхоза, он ломает рамки района. Область или большой регион сразу могут оперировать большими массами и техники, и людей, как одним целым. И они убирают урожай за тридцать часов. Вот в чем дело. В общем, эта картина меня научила тому, как делается хлеб.

«Мурманск-198» (1979) — картина с тяжелой судьбой. Она из того же цикла: я не оставлял своей идеи снять «Семейный альбом». И эта идея начинала трансформироваться. Во всяком случае, «Мурманск-198» вышла из того же «Семейного альбома».

Это картина в основном о Северном морском пути. Здесь широко были представлены песни — их было пять или шесть, написанных мной, а также написанных на стихи Павла Шубина и Мити Сухарева. Музыка там была и Никитина, и Берковского, и еще чья-то. А исполнял я.

Эта картина была интересна вот чем. Я написал сценарий для одного режиссера, который в то время работал у нас. Режиссера разбила язва. И вместо того, чтобы прийти и сказать — «Знаешь, у меня язва, я не могу ехать на Север, мне нужно питаться», он пришел и сказал руководству: «Знаете, мне сценарий, который написал Визбор, не понравился». Меня вызвало руководство и сказало: «Ну, уж если не нравится то, что ты пишешь для Сашки, то это вообще…» Я остался в дураках, тем более что при моей склонности к различным комплексованиям мне показалось, что я действительно плохой сценарий написал.

Возле этого сценария стали вертеться различные личности, мало мне понятные — не наши. Время шло, фильм не снимался. Наконец появился какой-то эстонец из «Таллинфильма» Арнольд. Сказали: «Вот такой режиссер! Юрик, вот такой режиссер!» Я с ним встретился, поговорил: понимает все, что ни скажу — прекрасно! Я говорю: «Арнольд, я за картину спокоен». Только он мне сразу сказал: «Я хочу взять своего оператора, который работает у нас в штате». Я спрашиваю: «Как фамилия?» Он называет. Я говорю: «Такого не слышал никогда». Он говорит: «Я с ним учился во ВГИКе». Ну, хозяин — барин. Я говорю: «Арнольд, раз ты хочешь, я не буду тебе перечить». (Хотя я сам обещал картину другому, который в Африке еще сидел и писал мне письма: Юра, возьми меня на эту картину.)

Ну, они уехали — Арнольд и этот оператор, уехали на неделю снимать эпизод. Проходит неделя — их нет. Десять дней, пятнадцать, двадцать пять — приезжают. Арнольд говорит: «Все, картину мы фактически сняли». (Эстонцы не выговаривают букву «б», они вместо нее говорят «п». «Пыла польшая порьпа, но картину сняли».) Я говорю: «Ты мне ничего не рассказывай, я посмотрю материал». — «Я хочу рассказать, тут одна такая придумка…» Я говорю: «Нет, нет, не надо мне ничего рассказывать».

Наконец материал проявили, и Игорь Беляев — мой товарищ, наш худрук и я сидим в зале. И просмотрели мы 1100 метров узкой пленки из 1900, которые я всего имел. Все сырое, без звука, не монтировано ничего абсолютно.

Разве что нас с Беляевым не вынесли из этого зала вперед ногами. Из 1100 метров 400 метров — сцена в ресторане, где одни едят, другие танцуют,