Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи - Фоско Марайни

После обычного обмена любезностями Туччи и кхампо завели разговор, который быстро покинул землю и взлетел к высотам философии. Время от времени мне удавалось разобрать какую-нибудь фразу, но я был словно человек, заблудившийся в ночном лесу, который лишь изредка может хоть немного сориентироваться на месте благодаря случайному проблеску света. Я поймал себя на мысли, что в метафизике, как и в других вещах, кхампо скорее был полковником, а не философом. Так и видел по его лицу и жестам, что он направляет свои аргументы, как пешек и слонов в невидимой шахматной партии. Казалось, в них меньше мысли и наития, чем заученных правил логики и диалектики. Он напомнил мне одного доминиканца, который назубок знал все darii и ferio[14] и мастерски разворачивал свои схоластические силлогизмы. Кроме того, были и трудности с языком, который на таком уровне не шутка даже для профессора Туччи.

Принесли чай и лепешки, и ученый диспут прервался. Кхампо с профессором заговорили о вещах попроще: о нашем путешествии, о наших целях в Гьянце, о тибетских гастрономических привычках. Наконец мы ушли, получив разрешение кхампо фотографировать в священном городе все, что захотим, и унося с собой память о вкусе лежалых жареных лепешек во рту.

Греховность мяса

Недавно мы подружились с тибетским врачом из Гьянце (см. фото 21). Я не знаю его имени, но здесь все зовут его амчи, доктор, и мы тоже. Это человек лет сорока, высокий, худой и костлявый, он всегда наклоняется вперед при ходьбе, как будто вот-вот упадет или каким-то чудесным образом опирается на воздух. Обычно у него на лице такое выражение, как будто он покорно готовится принять неминуемое несчастье, но он часто улыбается, и тогда его внешность полностью меняется. Его лицо сразу же освещается, как комната, когда включают свет, и такое впечатление, что он умеет включать улыбку в любой момент по желанию.

Сегодня он зашел за нами, и мы вместе пошли «в город». Был рыночный день. Вдоль главной улицы у входов в монастыри выстроились прилавки, и собралась большая толпа. Я заметил, что мясо у мясника лежало открыто, практически напоказ. Должно быть, буддийская совесть так давно к нему приспособилась, что это вошло в кровь. Или там считают, что грех мясоедения только усилится из-за запретов? Если его строго запретить, не наделит ли это тарелку мяса всей сладостью запретного плода? Интересно заметить в связи с этим, что Европа с ее помешательством на целомудрии и сексе веками производила предметы искусства, которые азиаты находят шокирующими до глубины души; для китайца или японца, еще непривычного к нашим условностям, не только Рубенс, но и Джорджоне или Боттичелли – чистая порнография.

Хуэй Юн, мандарин четвертого ранга, 8 сентября 1900 года писал из западного города другу в Китае:

Но вернемся к рынку. Он мало что может предложить, кроме дешевых и низкопробных товаров из Индии и безделушек с китайских фабрик. Но время от времени там попадались удачные экземпляры тибетского ремесла – чайники и кувшины из Дерге, серебро из Лхасы и некоторые старинные вещи. На каждом прилавке лежали кучки необработанной бирюзы, многие камни были крупного размера, но редко по-настоящему красивого голубого цвета. Много женщин торговали за прилавками – не симпатичные девушки, нанятые для привлечения клиентов, а матроны с лицами, обезображенными слоями масла, которые показывали свой достаток кольцами с огромными камнями и тяжелыми, броскими коробочками для амулетов. Я смотрел, как они торгуются с покупателями. Их прямая и уверенная манера себя держать снова продемонстрировала, если это кому-то было еще неясно, столь характерное для Тибета равенство полов.

Индийские рупии ходят на рынке свободно, как тибетская транка. Больше того, рупии идут нарасхват. Тибетские монеты медные и серебряные; когда-то были и золотые монеты, но вышли из обращения. Серебряные монеты смотрятся красиво, по-старинному. Есть и бумажные деньги – банкноты в десять, пятьдесят, сто и пятьсот транка; это огромные банкноты, разрисованные фантастическими узорами ярких цветов с тибетским львом, горами, Восемью благородными символами, а также впечатляющими штампами и печатями.

Дом врача находится рядом с рынком; и это правильно, что такой важный человек живет в центре города. С нашей точки зрения, он дилетант, он основывается исключительно на опыте, но в Гьянце он главный врач. Он умный и развитый человек. Он все знает о местных растениях, из которых варит десятки разных настоев, а из корней извлекает разные активные вещества от многих болезней. Он очень уважает западную медицину и, как большинство тибетцев, слепо верит в уколы.

Он уже несколько лет вдовец и живет со старым слугой, двенадцатилетней дочерью и помощником. Он с большим достоинством ходит среди тысяч своих владений; амчи – один из тех, кто делают торжественным все, к чему прикасаются. Стоит только взглянуть на него, как загорается его улыбка. Должно быть, в душе он очень печальный человек. Сразу же видно, как он обожает дочку. Она ненадолго показалась, когда мы пришли, но ее отец затолкал ее наверх, чтобы она нарядилась покрасивее. У амчи много книг, некоторые из них заинтересовали профессора Туччи. Они долго разговаривали, листая книгу за книгой. На амчи все время была его большая ученая шляпа, он не снимал ее даже в доме. На Востоке шляпа – это скорее символ, чем головной убор. Потом он сел напротив маленького семейного алтаря, где лежали приношения, маленькие чашечки для святой воды, молельное колесо, несколько религиозных книг, обернутых тканью, искусственные цветы, ритуальные шелковые пояса и две большие картины на шестах. Трещины в деревянных перегородках между комнатами были заклеены старыми английскими газетами.

Нима Юсер, маленькая хозяйка дома, спустилась снова. Она переоделась и надела украшения покойной матери, пришла и села вместе с нами. Это была прелестная девочка. Она стеснялась, но не до такой степени, чтобы полностью скрыть удовольствие от того, что у нее такая важная роль. Когда слуга принес чай, она встала, расставила чашки и предложила нам лепешки. Потом она села опять, как маленькая статуя (см. фото 46), восхищаясь отцом, к которому она явно была очень сильно привязана.

Ужасы-защитники

Фотография – обоюдоострое оружие, опасная штука в этих местах. Сначала никто не соглашался фотографироваться, а несколько дней назад один человек сделал вид, что подбирает камень и бросает в меня, потому что я все пытался его сфотографировать. Но сейчас, когда я раздал несколько снимков, плохо напечатанных в бунгало, я заметил, что все переменилось. Люди не только позволяют мне фотографировать все, что я хочу, но многие сами находят меня и уговаривают их сфотографировать. Я предвижу, что очень скоро мне не будет покоя. Один из самых настойчивых среди тех, кто меня осаждает, – это молодой монах, который приходит нам по нескольку раз в день. К счастью, это приятный, дружелюбный и всегда добродушный юноша, и мы стали использовать его в качестве проводника. Его зовут Кумпхел, и ему, по-моему, года двадцать четыре или двадцать пять.