Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия - Игорь Оболенский

Я, кстати, несколько раз была у Лили Брик в гостях. Но на меня она не произвела приятного впечатления. Может, потому, что я уже шла к ней с отрицательным отношением. Она же все время предавала своих друзей. Брик была очень сухой, худой женщиной. И шлейф Маяковского прямо-таки физически ощущался за ее спиной. У нее дома была хорошая коллекция произведений искусства. Помню, она показывала мне альбом с литографиями Пикассо. Но мне, честно говоря, этот художник никогда не нравился.

Я прямо говорила папе: «Ты — лучше». Он смеялся и отвечал, что я ничего не понимаю. Папа ведь лично знал Пикассо. А Илья и вовсе был с ним дружен. На его свадьбу Пабло изготовил макет для пригласительных билетов.

Илья общался со всем парижским бомондом. А папа был дружен со всем цветом бомонда советского. Когда он вышел из лагеря, его буквально одевала-обувала вся литературно-художественная Москва. Одним из друзей папы был Маяковский. Папа рассказывал, как присутствовал на похоронах поэта. С ужасом вспоминал, как его подпустили к глазку, вмонтированному в печь крематория, в которую ввезли гроб. Он потом неделю не мог прийти в себя. «Но ведь тебя же никто не заставлял смотреть», — говорила я отцу.

Папа не видел Илью больше сорока лет. Странно вообще, что его выпустили за границу. В Париже он пробыл полтора месяца. На вокзале в Париже его встречал брат, держащий в руках плакат: «Я — ИЛЬЯ ЗДАНЕВИЧ». Папа потом говорил, что все равно узнал бы его. На что я ответила, что, возможно, Илья бы не узнал папу. Ведь они так долго не виделись. И не переписывались, это было опасно.

В 1949 году в московскую коммуналку, где жили отец с мамой и сестрой, пришли и устроили обыск. При этом сотрудники органов то и дело выходили в коридор и кому-то звонили по телефону: «Знаешь, ничего нет!» Они, видимо, искали золото, серебро, дорогие рамы из-под картин. А у отца дома были только книги и картины Пиросмани, которые тогда никого не интересовали.

Известие об аресте папы я получила в Тбилиси. Поводом стало общение с английским журналистом, аккредитованным в Москве. Того очень интересовал Пиросмани, он даже, кажется, что-то купил у папы. Я жила в то время на улице Бакрадзе, где конечно же не было телефона. О трагедии с отцом мне в письме сообщила мама. Причем до меня дошло только второе ее письмо, первое, очевидно, было перехвачено в Тбилиси. При этом мама так написала обо всем, что я поначалу ничего не поняла. Пошла с этим письмом к Аполлону Кутателадзе. И тот мне сразу сказал, в чем дело. Его, оказывается, уже вызывали на допрос и требовали компрометирующих показаний на Кирилла Зданевича. Меня, как ни странно, на допрос не вызвали ни разу.

Конечно же мы боялись, что папу могут расстрелять. Тем более что некоторых его друзей уже постигла такая участь. Для всех нас большим ударом стал арест и расстрел журналиста Михаила Кольцова. Я помню, как он вернулся из Испании, где писал о гражданской войне. Все считали его героем и вдруг — смертный приговор.

Кирилла осудили по 58-й политической статье и приговорили к 15 годам заключения. Для нас это был шок. Я и сама ждала ареста. Каждую ночь прислушивалась к шуму за окном — не за мной ли явились. Тогда же в Тбилиси шли почти поголовные аресты. Но, к счастью, обошлось.

Папа вернулся через девять лет. Он не любил вспоминать о лагере. Если рассказывал, то только какие-то забавные истории. Например, все заключенные и даже начальство знали, что папа — большой болельщик тбилисского «Динамо». В один из дней, когда проходил важный футбольный матч, специально для папы лагерное начальство, которое к нему относилось очень хорошо, включило «тарелку» радио, по которой передавали репортаж с матча. И папа один стоял в пургу на плацу и внимал тому, что происходило на стадионе. В тот раз «Динамо» проиграло. Заключенные на следующий день сделали для отца траурную повязку, которую он повязал на руку и с нею ходил.

А мама в это время обменяла жилье в Москве на комнату в Тбилиси и переехала в Грузию. Когда папа освободился, ему дали комнату на Кутузовском проспекте. Очень хорошую, между прочим. Но потом он все равно переехал в Грузию. Папа обожал Тбилиси, все время рвался сюда. Они с братом были истинными патриотами Грузии.

Я в 17 лет попробовала уехать в Москву, где хотела поступить в институт прикладного и декоративного искусства, тогда существовал такой. Им руководил художник Александр Дейнека. Мне не хватило всего одного балла, чтобы поступить. Меня «срезали» в пользу дочери какого-то генерала. Папа потом поехал в Москву к Дейнеке. А тот ответил: «Ну откуда же мне было знать, что это твоя дочь?»

Но я ни о чем не жалею. Потому что в Тбилиси я встретила Аполлона Кутателадзе, своего будущего мужа, замечательного человека. Народный художник СССР и Грузии, он был ректором Академии. Аполлон много рисовал вождей — Сталина, Ленина. Но у него эти картины все равно получались поэтическими, а не как у того же Налбандяна, который просто бездушно изображал требуемый объект.

Работы мужа хранились в Музее революции в Москве, в Институте марксизма-ленинизма в Тбилиси. Где они находятся сейчас, я понятия не имею. В начале 90-х, когда все начало рушиться, сын пошел в Институт марксизма-ленинизма, но ему сказали, что не отдадут картины. Потом вроде обещали, но потребовали какие-то бумаги. Так в итоге все работы и пропали.

Я намного пережила мужа. Все мои близкие уходили друг за другом — в 69 году не стало папы, в 72-м — мамы, а в 75-м — Аполлона.

Папа очень любил моего мужа, они дружили. Но творческая судьба отца была совсем непростой. Он все время где-то работал, чтобы прокормить семью. Даже для рекламы снимался. А мама занималась детьми и домом. Только после ареста отца она пошла работать в артель, которая расписывала батик.

Бедный папа, он так нуждался всю жизнь. Во время войны работал в театре имени Руставели, в цирке писал плакаты на военные темы. Я помню эти работы отца. А выставок у него не было. Он постоянно ходил на комиссии, представляя на их суд свои работы. И каждый раз получал отказ. Все понимали, какой на самом деле художник Кирилл Зданевич, но клеймо «формалист» было для него смертельным. В Москве он готовился к выставке, но там с ним случился инсульт, и так ничего и не состоялось.

Конечно, мне обидно, что отец и его брат недооценены.

А ведь именно папа создал первый полный каталог работ Пиросмани. И как художник он был очень талантлив. А его работы стали покупаться музеями лишь после смерти. Да и на встречу с братом за границу его, скорее всего, выпустили лишь благодаря положению моего мужа. Хотя нам с Аполлоном однажды заграничную поездку запретили. В анкете на вопрос, есть ли у вас родственники за границей, я ответила отрицательно. В результате мне эту анкету вернули, и я увидела, как на ней рядом с вопросом о родственниках и моим ответом было чьей-то рукой размашисто написано: «Дядя Илья».

Одно время на доме на улице Бакрадзе, где жили братья Зданевичи и где ими была собрана коллекция работ Пиросмани, висела мемориальная доска. Но потом ее украли, видимо позарившись на металл, из которого она была сделана.

— Конечно, если бы папа жил в Париже, у него была бы совсем другая жизнь. Мы с сестрой как-то спросили у него, почему он не остался в Париже, как сделал его брат. Ведь Илья Зданевич был на Западе весьма востребованным художником, работал у Шанель, выставлялся. Говорили, что после смерти он оставил только ценных бумаг на два миллиона долларов.