Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

– Да ежели еще не один и не два года простоят, так и уморишь себя? – упрекнул Алипий. – Господь тебя до могилы сам доведет, ты туда вприпрыжку не беги. Грех это.

Нестор стронулся с места, зашагал к книжне. Изограф не отставал, вкладывал ему в уши слова:

– Унываешь-то отчего? Оттого, что князья новую драку меж собой затеяли? Или что от поганых страждем? Так и то и это не в новинку на Руси, многажды бывало. Что князь Мономах тебя не послушал и прогнал – да разве дивно это? У князей свое разумение. Богу – Богово, а князю – князево. Не всегда ведь правда на земле достижима. А бывает и так, что тщишься приблизиться к небесной правде, а на деле через совесть и через людей переступаешь, о заповедях Христовых позабываешь. Не суди князя и сам не горюй, Нестор. В любви жить надо!

– Бога люблю, – ответил книжник, – и Русь люблю. Неужто разорваться мне надвое?

– На небесах наше отечество, – твердил богомаз. – На земле мы странники, и не след нам крепко к земному прилепляться.

– Да разве к земному я прилепился? – печально возражал Нестор. – И века не прошло, как Русь к небесной правде устремлялась. Такую-то Русь и люблю. А ныне она о заповедях забыла, в грехах, как в грязи, искупалась. Посмотри, Алипий: всюду алчность, гордыня, ложь, блуд, зависть, убийства, грабежи, немилость к людям. Идолов сто лет назад сокрушили, а доныне им поклоняются. Отступил Бог от Руси за грехи ее, а мне с кем остаться?

По узкой лестнице оба взошли в книжню.

– Прежде я считал греков пристрастными, – продолжал Нестор, – а теперь думаю: может, правы они, что Русь не умеет хранить веру христианскую? Ведь у них в хрониках писано, что Русь крестилась при князе Аскольде, за сто лет до Владимира, которого мы зовем Крестителем. Может, через полвека земля Русская опять утонет в поганстве?

– Да как же утонет, когда церкви стоят? – возражал Алипий.

– Последние времена наступают, – убежденно сказал Нестор. – Так мнится мне: цвела Русь, да вся выцвела. – Он поместился за стол, раскрыл книгу. – Послушай-ка, что Мефодий Патарский пишет в своем Откровении. «В последнюю, седьмую тысячу лет изыдет из пустыни племя Измаилово… и будет нашествие их немилостиво. Перед ними же придут на землю четыре язвы – пагуба, погибель, тление и опустошение… Не по любви к ним Господь даст им силу победить все земли христианские, но за беззакония и грехи людские… Гонимые, оскорбляемые, не будут иметь надежды на спасение и избавление от измаильтян…» Половцы – колено измаильское, сродное тем сарацинам, что воюют с греческим царем и утесняют его земли. И язвы мы изведали на себе, и знамения в небесах были. А богомольцы захожие слышал, что сказывают? Будто в Таврии у хазарских иудеев объявился пророк, творит некие чудеса и зовет всех жидов в Иерусалим. Так и у Ипполита Римского писано в «Сказании о Христе и Антихристе»: призовет-де антихрист всех людей жидовских, по странам рассеянных, обещая им восстановить их царство, если поклонятся ему как Богу… – Нестор закрыл книгу, уныло сгорбился над столом. – Более всего, Алипий, страшусь того, что Русь погибнет в бесславии! Не написать мне, как Илариону-митрополиту, похвалу князьям русским. Да и писать не для кого… Досталась мне иная доля – быть зрителем падения земли русской в ничтожество. Соблазняет меня страшный помысел: не возненавидел ли Бог страну нашу?

Алипий с гневным воодушевлением на лице поднялся.

– Да не повернется ни у кого язык на такую дерзость! Сказать, что ненавидит нас Господь, значит хулить Его и кощунствовать! А если и разгневался на нас, то по делам – более всех иных стран мы от Него почтены и просвещены и более всех беззакония творим! Молись, Нестор, чтобы тебе избавиться от бесовского искушения. О последних временах я ничего не знаю и никто не может подлинно знать, а о прочем так тебе скажу: о славе Руси грезишь, брат, а надобно ей и в унижении побыть. И такую Русь полюби! В славе и в бесславии она все равно Божья, и надо с благодарностью терпеть все, что ей посылается.

Чуть остыв от жаркого порыва, Алипий уселся на скамью и стал быстро смешивать краски на вапнице. Нестор не отвечал, но еще больше сгорбился, словно хотел умалиться, чтобы острые, как иглы, слова изографа не жалили его.

– И книгописание ты, гляжу, забросил, – с прежней заботой сказал богомаз.

– Рука будто свинцом наливается, – виновато объяснил Нестор.

– Ясно, – вздохнул иконописец. – Ну тогда я тебе о своем видении расскажу, брат. Ни с кем не хотел им делиться, потому как думал, что лишь мне оно в утешение и в научение послано. Теперь вижу, что и тебе оно к пользе будет – уныние твое лечить. Не во сне это было, а как бы въяве, когда я писал икону с Распятием и размышлял о том, как ведет на земле Господь свой спасительный промысел. И каким безумием этот промысел может казаться язычникам. Вдруг увидел я перед собой не келью свою, а землю – как будто я птицей летел над нею. Земля подо мной была сожжена – чернели поля, села, даже города. И со мною вместе летел над нею гул стонов, как будто не люди стонали, а сама земля. А посреди этой стенающей черноты – монастырь, и в нем строят каменный храм – совсем невеликий. Некая сила внесла меня через закрытую дверь в келью. В ней стоял над доской черноризец и творил икону. Подобного образа я никогда не видал, ни греческой работы, ни русской. На иконе вокруг жертвенного престола сидели три ангела и как бы совещались меж собой. А на престоле стояла чаша, назначенная одному из них. При виде этой иконы взыграл во мне дух и поднялось такое ликование, что я не мог отвести от нее очей. Уверен, тот чернец-изограф был не человек, но ангел. Сам я, хоть и помню в точности ту икону, написать такую не сумею. Она писана не красками, а молитвою… – Алипий отложил вапницу. – А ты говоришь, погибла Русь! Да как же она погибнет, когда такая красота и высота в ней явлены будут среди тьмы и стонов!

Долгую тишину оборвало признание Нестора:

– И я все жду чего-то подобного. Жду, что Господь откроет мне нечто…

– Не жди, брат, – отсоветовал Алипий. – Благодать, как и пагуба, настигает внезапно, когда не ждешь.

Нестор скрепя сердце взял книгу, содержащую откровения епископа Патарского, и отнес ее в самый дальний ларь.

8

Земля у стен Киева гудела. Войско, пришедшее от Стародуба, пополнясь силами ополчения, не отдохнув и не смыв ратный пот, било конскими копытами дорогу к Василеву на Стугне-реке. Боняк со своей половецкой ордой не ушел далеко, затаился где-то в Поросье и объявлялся то в одном месте, то в ином. Мономах убедил Святополка идти по следу – нападение на стольный град нельзя оставить без ответа. Решимости киевскому князю в этот раз придавали прошлогодние вести из Корсуня и Царьграда. Греки сумели отбить половецкий удар, направленный на них изгоем Леоном Диогеновичем. Так крепко поколотили степняков, что орды Боняка и Тугоркана поредели вдвое. Не лучше себя чувствовал и названный царевич, схваченный греками на стене крепости, которую пытался захватить. С выжженными зеницами коротал теперь век.

Гонцу из Переяславля пришлось искать русские полки, затерявшиеся среди полей и ковылей. Весть была ошеломительней прежних – наглость степняков возрастала день ото дня. К столице Мономаха вслед за Курей приполз наперсник Боняка и тесть киевского князя хан Тугоркан, сын Змея. Привел свою истрепанную орду и встал у города за рекой невесть зачем – то ли собирался с силами для осады, то ли не решался идти дальше.