Проект "Мегаполис" - Александр Трапезников

— Дяденька, а когда зверей завезете? — спрашивали мальцы у Бори Черниговского, верно угадав в нем главного «циркача».

— Когда рак на горе свистнет, — угрюмо отвечал тот.

— А клоуны будут?

— Будут вам и клоуны, и гниды потные… Пшел вон, бледная сучара!

Инженер-строитель, побаивающийся волчьего оскала Бори Черниговского, стал жаловаться на него Герману.

— Вот гляньте-ка на проект, — говорил он, брызгая слюной. — Я тридцать лет занимаюсь этим делом, а вы мне дали в надсмотрщики какого-то центуриона, только бича не хватает! В цирке-шапито должно быть несколько входов-выходов для зрителей — это требуется и по пожарной инструкции. А он мне говорит: строй один проход! Как же так? А давка начнется? Мало ли что…

— В нашем цирке ни давки, ни пожаров не будет. Делайте один вход.

— Послушайте, да это же получается какая-то потемкинская деревня! После второго представления все может рухнуть…

— Хорошо. Я удвою ваш гонорар, — пообещал Герман.

— Ну разве… Я умываю руки, — отозвался инженер-строитель.

Для себя он уже решил: как только все будет готово, соберет манатки и махнет в Ялту, пусть сами тут разбираются.

На строительство вдруг зачастили из горотдела милиции и местной администрации: почуяли, где можно слегка поживиться. И не ошиблись. Герман щедро одаривал каждого визитера, порой даже не показывая требуемых документов. Раздавал налево и направо билеты и контрамарки, а инспектора из пожарного надзора напоил так, что тот очнулся почему-то в городе Коврове, в местном ресторане, с пачкой денег в кармане. Уже к воскресному вечеру весь Сергиев Посад был обклеен афишами, извещавшими, что во вторник, двадцать второго августа, в два часа дня состоится потрясающее цирковое представление, какого еще не знала история этого города.

Жители разделились на две группы. Одни, те, которые и при советской власти были одержимы бесовскими страстями и для которых всегда было милее прежнее название города — Загорск, данное в честь какого-то большевика, ждали грядущего события с нетерпением, чистили перышки и жили слухами о невероятной цирковой программе; другие же, истинно православные, почитавшие Сергиев Посад как древнюю русскую святыню, где покоились мощи Сергия Радонежского, открыто возмущались безобразным вползанием игривого действа за запретную территорию. Что же это происходит: сегодня цирк-шапито, а завтра и казино, и публичный дом возведут? Священнослужители из патриархии пребывали в растерянности, не зная, каким образом дать должный отпор «цирковым людям».

Уполномоченный на встречу с главой местной администрации диакон отец Андрей вернулся с малоутешительным сообщением: есть специальное разрешение Министерства культуры на проведение пяти цирковых представлений в черте города. Против бумаги не попрешь: все-таки в городе пока еще советская власть. Но и оставлять дело тоже не годится. Отец Андрей, окончивший в свое время Бауманский институт и получивший священный сан недавно, решил действовать на свой страх и риск, поскольку в патриархии к его затее отнеслись несколько неопределенно: коли молодой диакон хочет выставить во вторник пикеты из паствы на пути к цирку-шапито, так пусть на то будет воля Божья, а официальная поддержка придет тогда, ежели дело сдвинется…

Доски для цирка-шапито поставлялись из Семхоза, с того обрабатывающего комбината, который уже перешел во владение «Братства отца Назария». Тут же находилась и сельская община, расположенная в большом желтом доме, где трудились приспособленные к подобной деятельности братья и сестры, физически здоровые, неприхотливые, огрубевшие на тяжелой работе молодые люди, смутно помнившие свою прошлую жизнь.

Распорядок дня у них был довольно однообразен: подъем в шесть утра, «молебный час» во славу отца Назария и всего братства, затем скудный завтрак, состоявший из овощей и воды, отправка в поле или на комбинат. Обед привозили к месту работы, и он также состоял из вегетарианских блюд, что еще больше подавляло дух и склоняло к смирению и покорности. Вечером снова начинались молитвенные бдения, продолжавшиеся до десяти часов. Спали братья и сестры раздельно, в неких подобиях солдатских казарм, по десять — двенадцать человек.

За порядком в общежитии и на работе следили особо «продвинутые» служители, назначаемые из Москвы главной обителью братства. Они находились как бы на иной ступени, чем те, кому выпала доля довольствоваться малым, но и им, носившим на лбах светлые повязки, также запрещалось отлучаться из общины, поскольку вся ее территория была обнесена забором с колючей проволокой, а у ворот стоял караульный пост, подчинявшийся только коменданту, старшему брату, ближайшему сподвижнику отца Назария. «Пророком» было создано несколько таких общин в разных областях России. Но сколько людей пребывало в них, подсчитать было трудно: не все были заняты на трудовых «повинностях», многие, пытавшиеся воспротивиться общепринятому порядку и протестовавшие тем или иным способом, помещались в специальные «хранилища», где подвергались интенсивной психотерапии и постепенно утрачивали волю, сознание и желание выбраться отсюда к прежней жизни.

К числу таких изгоев относилась и Света Муренова, томившаяся в обитом кровельным железом подвале-«хранилище», расположенном под желтым домом братства в Семхозе. Привезли ее сюда субботним утром в крытом автофургоне, на стенках которого была цветисто выведена реклама сигарет «Кэмел». Она все не могла сделать никаких попыток к сопротивлению: доза аминазина была слишком велика. В подвале уже находились три женщины, такие же вялые и равнодушные к своей судьбе. Через узенькое окошко под потолком лился слабый свет, на полу лежали охапки сена и тряпье, возле железной двери стоял и кувшин с водой, и корыто, от которого поднимались испарения. Женщины посмотрели на новенькую без всякого любопытства. Света тяжело дышала, ее лоб был влажным.

— Где я… сейчас? — с трудом проговорила она.

Ей никто не ответил.

Отец Назарий, решивший после бешеного натиска Сергея Днищева отпустить Муренову восвояси и даже позвонивший в Семхоз, спустя полчаса передумал. «Как же это? — рассудил он, краснея от пережитого унижения. — Вот так просто сдаться? Не-е-ет… Мечом и огнем буду истреблять неповиновение! Да-с! И никто не отвратит меня от моего пути, тем более какой-то полоумный… И ее и его надобно проучить хорошенько». Снова позвонив в сельскую общину, он отменил свое решение, сказав, чтобы, наоборот, глаз не спускали с ослушницы, продолжали колоть аминазин и усилили охрану. Пусть постараются выпытать у нее, кто этот «дьявол» с перебитым носом, и ждут его в ближайшее время в гости: рано или поздно он непременно появится. А тогда уж отец Назарий сам им займется. «Поглядим, кто крепче держит в кулаке яйца…»

В выставочном зале, где лежал труп хозяина, наступила паника. В том, что он мертв, не было никаких сомнений: его шейные артерии были перерезаны, а кровь, казалось, еще продолжала сочиться из зияющей раны, лужицей расплываясь возле головы. Кто первым закричал истерически, Днищев не заметил. Он автоматически посмотрел на часы: стрелки показывали двадцать одну минуту первого. Толпа гостей пришла в какое-то броуновское движение: одни попятились назад, другие, наоборот, подались вперед, поближе к мертвому. Кто-то упал, споткнувшись, рядом с трупом, какую-то женщину стало тошнить, от нее шарахнулись в сторону, а Полину, рвущуюся к мужу, сдерживали несколько человек. Днищев отметил ее неестественную бледность, расширенные зрачки и кривившиеся губы. Но она не кричала, хотя шум в зале стоял, как на ипподроме, где одна лошадь — фаворит — уже сошла с дистанции.