Тарантул - Сергей Валяев

— У меня другое… и лучше…

— У меня лучше… лучше…

— Нет у меня, — настаивал я.

— Это почему же? — не понимала, продолжая жрать так легко заработанную черешню.

Быть может, это меня больше всего и взбесило: её, девочки, не трудолюбие. И поэтому я заорал:

— А вот… вот… когда вырасту… я тебе вставлю!

— Ой-ой, — вредно заулыбалась. — Это мы ещё посмотрим.

— Смотри, — сказал я с ненавистью глядя на девочку. — Я тебя убью. Я уже убил сестру и тебя тоже прикончу.

И тут на крыльцо магазинчика вышла мама. Она прищурилась от солнечного долговечного дня, посмотрела на меня скользящим, напряженным взглядом, а потом с гримасой отвращения подняла руку и неловко, но больно хлестнула меня…

Удар отбросил меня в пыль; задыхаясь от ярости и бессилия, я заорал нечто иступленное, страшное и кинулся бежать. И бежал долго, пока не опомнился на берегу озера. Там, в кустах, меня пронесло (то ли от страха, то ли от отвращения к самому себе, то ли от черешни?), и так, что на всю жизнь осталось впечатление: человек на девять десятых состоит из дерьма; впрочем, остальное тоже дерьмо.

После этого случая мама самым беспощадным образом отсекла память об Ю как от себя, так и от меня. Будто её не было вообще. Однако она была, Ю. И с этим фактом ничего нельзя поделать.

И теперь чувствую, ненависть, которая жила во мне, окончательно заполнила мои клетки. Во мне ничего не осталось, кроме нее. Моя кровь отравлена, мои кости пропитаны, мой мозг насыщен ядом ненависти. Тривиальная современная история: под кислотными бесконечными дождями не могут вырасти воздушные одуванчики.

Я превратился в убийцу, для которого лязг затвора автоматического оружия и запах машинного масла приятен и привычен.

Месть — вот чем я живу и буду жить. Я буду убивать до тех пор, пока не уничтожат меня. И я согласен на это. Единственное, чего бы не хотелось чтобы мои незначительные мозги выковыривали из ракушечного черепа и кидали в цинковое ведро покойницкой. Вот такая вот блажь мертвеца.

Потом меня привели в очередной казенный кабинет. В нем пахло пылью, скукой, хлоркой и человеческой бедой. Окно было зарешечено. На подоконнике стоял пакет кефира. За столом сидел новый невнятный человек в гражданской одежде. У него была плешь, теща-стерва и трое детишек от двух жен. Он представился — следователь по особо важным делам Бондарь и спросил, будет признаваться сразу или упираться?

— В чем признаваться? — спросил я, сидя на скрипучем стуле.

— В убийстве, Иванов, — улыбнулся доброжелательной улыбкой.

— В убийстве кого? — решил уточнить я.

— А есть выбор?

— Думаю, есть. Празднички выдались веселые.

— Это верно, — согласился. — На Руси без смертоубийства никак нельзя. Праздник — не праздник…

— Национальная игра: кто выжил, тот молодец.

— М-да, — листал документы. — Богатая у вас биография, Иванов. Герой нашего времени?

— Ну, до героя мне ещё далеко.

— А что так? Еще десяток трупов и — герой! — Посмотрел на меня, как официант на некредитоспособного клиента. — Вы, братва, думаете, что круче всех, ан нет, сизари мои… — И начал политпросветительную беседу о том, что власти выгодна эти полукриминальные условия развития раннего капитализма с социалистически лицом.

Я, не слушая словесную чепуху, смотрел на нездоровый цвет лица следователя Бондаря и думал, что у него, подозреваю, проблемы с желудком. К сожалению, пищеварение играет в нашей светской жизни решающую роль. И, наверно, по этой причине практически все население питается пищей, способной убить все живое на земле, под землей, в воде и в воздухе. Но россиянин — человек новой формации. От гуттаперчевого хлебушка, абразивной колбасы, прокисшего кефира, подсурьмленных овощей, стружечного чая и проч. у многомиллионной массы тружеников и тружениц случается постоянный и крепчайший запор. Все народные помыслы сосредоточены на процессе внутреннего самооблегчения и утром, и днем, и вечером, и ночью, и летом, и осенью, и зимой, и тем более весной. То есть народу некогда работать на фабриках и заводах, на шахтах и в школах, на полях и в садах, как это было раньше; народ кряхтит на унитазных лепестках, считая, что этим самым действом вносит посильную лепту в развитие нового общества, полностью свободного от таких понятий, как любовь, вера и надежда.

От таких мыслей я почувствовал откровенные позывы в животе. Что ж даже герою свойственны слабости. Человек — он и в каземате это самое, творение Божье. О чем я и поспешил сообщить своему собеседнику. О желании посетить ватерклозет МВД.

— Драпануть желаете, Иванов? — поинтересовался знаток человеческих душ.

— От себя не убежишь, гражданин начальник, — пошутил я.

— Золотые слова, — и вызвал конвой.

Явился пожилой человек с казацкими усами и в погонах младшего состава; на предупреждение, что я могу убежать, он ухмыльнулся и сказал:

— От меня не убегёть! — И позволил шутку. — Шаг влево, шаг вправо от унитаза — стреляю без предупреждения.

Я передернул плечом — старые кадры решают все, и выбрался в коридор Управления внутренних дел, куда меня без почета препроводили. Я и старшина медленно побрели вдоль дверей с табличками и без. Тревожно трещали телефоны, за стенами бубнили голоса, ходили офицеры с озабоченным видом, на стульях сидели напуганные казенщиной посетители, и во всей этой бессмысленной клоаке находился я. Зачем и почему?

У меня возникло странное ощущение ирреальности происходящего, будто смотрел на все со стороны. Сбежать, конечно, отсюда можно, да куда? Всюду нас ждет казенный дом, где зарешечены окна и стены вымараны в краску цвета стальной ненависти, где пахнет кирзой и ваксой, где ногами давят, как виноград, человеческие судьбы…

— Эй, молодец, — услышал голос сопровождающего. Он стоял у двери с буквой «Ж». — Заходь. И не балуй.

— Куда заходь? — не понял я.

— Сюда, — открыл дверь ключом.

— Так это — «Ж»: женский?

— Ну и что?

— Ну, а я кто?

— Кто? — не понял старшина. — Ты задержанный.

— А ещё кто?

— Не морокай ты мне голову, — возмутился. — Иди, делай свое дело…

— Не пойду в «Ж», — заупрямился, не желая принимать участие в абсурдной пьеске под названием «Жизнь». (Тоже, между прочим, на «Ж».).

— А куда пойдешь?

— В «М» пойду.

— Так залило тама, — признался старшина. — Давай-давай, я посторожкую…

— Я передумал, — сказал.

Милицейский казак плюнул себе под ноги и признался, что с большим удовольствием утопил бы меня. В нужнике. Вместе с моими принципами. И мы побрели обратно.

За время нашего отсутствия произошли эпохальные события. Потому, что следователь Бондарь крутился по кабинету, как балерина, пытаясь одновременно пить кефир из пакета и поймать рукой рукав пальто.