Флоренский. Нельзя жить без Бога! - Михаил Александрович Кильдяшов

Флоренский не оставил обстоятельной догматической работы об имяславии, хотя из его предисловий, писем, пометок, набросков статей, лекций, посланий можно составить своеобразную «Апологию имяславия». Но отец Павел понимал, что сходу и в одиночку, субъективным умом такие вопросы окончательно не решаются.

Для различения философии и богословия Имени, для их возможного соприкосновения особенно ценна статья Флоренского «Имяславие как философская предпосылка». В ней он рассматривает слово одновременно как познающее, познаваемое и акт познания: «Словом и чрез слово познаем мы реальность, и слово есть самая реальность». Флоренский выстраивает цепочку от символа к языку, от языка к слову, от слова к имени, и от имени к личному имени, которое неразрывно связано с первым звеном — с символом. Проследив в различных языках этимологию слова «имя», Флоренский сводит её к «знанию», «познанию», «разуму», «деянию». И значит, правы имяславцы, воспринимая Имя Бога как сущность Бога, как его энергию. Это, конечно, не значит, что Бог есть Имя, но значит, что в Имени для тварной человеческой природы заключена Божественная сущность, как в иконописном образе. Через Имя Божие человек способен воспринимать Божественную энергию. «Имя Божие, как реальность, раскрывающая и являющая Божественное Существо, больше самой себя и божественно, мало того — есть Сам Бог, — Именем в самом деле, не призрачно, не обманчиво являемый; но Он, хотя и являемый, не утрачивает в своем явлении Своей реальности, — хотя и познаваемый, не исчерпывается познанием о Нем, — не есть имя, т. е. природа Его — не природа имени, хотя бы даже какого-либо имени, и Его собственного, Его открывающего Имени», — звучит в статье универсальная формула, которая устроила бы всех.

Имяславский вопрос открыт до сих пор. Он периодически всплывает в среде православной интеллигенции, вновь рождает споры, благо уже не такие пламенные, как в начале ХХ века. Но вопрос требует разрешения, он не должен оставаться замаскированной ловушкой для будущих поколений. Царский путь в решении этого вопроса — путь Флоренского: сопряжение духовного опыта с богословским знанием, дающим возможность изъяснить, выразить этот опыт.

Чем была Афонская смута? Здесь благодатное поле для конспирологии. Сам спор оказался слишком распалён. Греческое духовенство и Российское консульство неспроста так категорично встали на сторону имяборцев. Изгнание русских монахов со Святой Горы не было неизбежной необходимостью. Кто и для чего послужил провокатором? Кто умышленно устранился? Чьи политические интересы и личные амбиции сыграли свою роковую роль? Как Российская империя могла допустить такой урон русскому монашеству на Афоне?

Все прозорливые участники и свидетели тех событий почувствовали, что загонявшие имяславцев на пароходы пробили брешь в русской жизни, что за этими пароходами очень скоро последуют другие, которые назовут «философскими». «К каким дальнейшим бедствиям это приведёт Россию, это ведает один лишь Бог» (Булатович). «Небрежение Именем послужило причиною всемирной войны и всего последующего» (Флоренский). «Похуление Имени Божьего непризнанием имяславческого учения это есть снятие печати, которой был запечатлен сатана» (Лосев).

И печать, действительно, сломалась. И зверь, действительно, проснулся. В пробитую брешь ворвался ветер, опрокинувший царский трон, а затем раздувший пожар братоубийственной войны.

Февраль и Октябрь

— Немедленно удалить ректора епископа Феодора!

— Избрать нового ректора из белого духовенства!

— Учредить полную автономию Академии!

— Уничтожить Совет профессоров! Заменить его Советом Академии!

— Ввести в Совет Академии с правом решающего голоса студентов!

— Перевести Академию в Москву!

— Отменить вступительные экзамены!

— Отменить балльную систему!

— Отменить отметки за поведение!

Под этот студенческий ор Академии Флоренский встретил Февральскую революцию. Либеральная грибница в МДА зрела уже давно: расползалась по лекционным аудиториям, проникала на кафедры, в умы преподавателей и студентов — и вот теперь вылезла наружу. Студенты, подстрекаемые либеральной профессурой. Либеральная профессура, окрыляемая революционной молодёжью. Это напоминало Флоренскому его университетские годы, но теперь всё было гораздо страшнее, теперь всё было без царя — и на троне, и в головах.

Первое послереволюционное, мартовское, заседание «корпорации». Прежде «униженные и оскорблённые» получили прекрасную возможность свети счёты с ректором: кому-то он не додал церковных орденов, кому-то посмел когда-то сделать взыскание или замечание. Высказывали всё, клеветали без оглядки и стеснения. Явились давно уволенные за некомпетентность, решительно потребовали восстановления.

Революционное большинство подготовило в Синод то ли пламенное воззвание, то ли плач Ярославны:

«Наша Московская Духовная Академия доведена до самого печального состояния и разрухи: убита свободная инициатива богословской мысли, академическая корпорация доведена до полного развала, профессура изнемогает под бременем абсолютизма ректорской власти, от недостатка идейной связи, единства, сплоченности, взаимного доверия».

Для Флоренского это предел хамства. Казалось, хам не грядёт — он уже здесь, среди академиков, он торжествует. Спорить с явными негодяями бесполезно, бить их обличённый саном отец Павел не мог. Оставалось только уйти, хлопнув дверью.

В результате синодальной проверки епископа Феодора отстраняют от ректорства. Голоса заступников слишком малочисленны. Этот сор вот-вот вынесут наружу, вот-вот нечистоплотность академических отношений искусит и верующих, и неверующих, станет новым ударом по и без того истерзанной Церкви. Академия, которой следовало бы выступить оплотом консерватизма, погружается в февральский морок, оказывается царством, что в будущем не устоит прежде всего из-за разделения в самом себе, а не из-за «вихрей враждебных» следующей революции.

Флоренский никогда, а теперь в особенности, не стремился погружаться в политику ради политики. Он не вникал в социологию власти, а был скорее богословом власти. Для него оставалось значимо её божественное устроение, и в этом отношении он был монархистом: «Я знать не хочу власти от суверена народа — т. е. власти, которая есть я сам, я не хочу кланяться себе, делаясь „самоистуканом“, я не хочу ни президента, ни конституционного монарха, кто бы он ни был, раз он от меня же получил власть, ибо та Царская власть, которая мне присуща, непередаваема, она мне была, есть и будет, а та Царская власть, которая историческим чудом дается свыше, она мне предложена, как снежная вершина, но не мною полагается… „Священнокнут“ дарует мне свободу духа, „провозглашение же прав человека и гражданина“ её отнимает, закупоривая все поры моего бытия». Монархизм Флоренского — не буквальная верность императорской фамилии, а понимание, что царский престол является земным воплощением Престола Вседержителя. Только помазанный на царство монарх способен соединить земное и небесное, передать божественное устроение светской власти: «В Церкви по историческим условиям временно может не быть, и даже никогда не быть Царя, но место для Царя, „уготованный престол“ в ней непременно есть, но если делегированной Царем-Христом власти некому нести на земле, то оно остается непосредственно у Него Самого, подобно тому, как если бы были