Легаты печатей - Андрей Валентинов

Продолжаю радоваться на диване.

Предаваясь послеобеденной съесте.

Пока меня не будит явившийся за «мулетками» матюгальник.

– Ну шо, зробыв? – с порога интересуется Валько, аккуратно притворяя за собой дверь. От него вкусно, по-домашнему пахнет чесноком и самогоном, хотя с виду матюгальник совершенно трезв.

– Увы, – честно признаюсь я.

– Тю, а шо ж так?! – на лице Валька отражается искреннее изумление.

Бесцеремонно отодвинув меня в сторону, он шествует в комнату и с неодобрением оглядывает заваленый барахлом стол. Потом взгляд его упирается в стопку книг на краю стола. Верхняя раскрыта на изображении какого-то папуасского Идолища Поганого – и во взгляде грозы исчезников мелькает искра понимания.

– Так бы и казав, шо не успел. Теперь сами бачим, шо ты не груши околачиваешь, а в книжках вумных шукаешь! Звиняй, хлопче, шо мы над душой стоим – просто мулетки к послезавтрему потребны! Не, ты не думай, мы ж не задарма – як Лектрючку прижучим, поделимся! Гроши там чи сало, горилка опять же…

– А без «мулетки» нельзя? – надежда умирает последней, особенно надежда увильнуть от дурацкой работы.

– Та ты шо, с глузду зъихав?! – Валько потрясен. – Кто ж без доброго плетня Лектрючку гоняет? Без плетня он по проводам – вжжжик!.. и нема заразы! Хошь матери, хошь псалмы пой!

Впору расхохотаться Вальку в лицо, но почему-то не получается.

– Ладно, до послезавтра сделаю, – с внутренним скрипом соглашаюсь я, чувствуя себя полным идиотом.

– Так то ж другой разговор! – немедленно меняет тон Валько. – Я послезавтра к обеду и заскочу. Лады?

– Лады, – пожимаю протянутую руку матюгальника и, заперев за ним дверь, возвращаюсь к столу.

Кроме обрезков и мотков проволоки у Ерпалыча нашлось еще много всякого: лоскутки ткани, деревянные чурбачки разных размеров, гвозди, шурупы, какие-то трубочки, обрезки жести – сокровища Али-Бабы!

И я берусь за дело.

Ну-ка, ну-ка, чем там чукчи с папуасами своих Лектрючек гоняли?

В конце концов удается раскопать изображение эскимосского Лявтылевала, большого спеца по выковыриванию зловредных духов из-под кочек. Еще спустя час я вознагражден портретом полинезийского Этенгена-Ловца; по всему видать, дальнего родича Лявтылевала. И работа закипела. Вырезать из соснового чурбачка болванчика без рук и со сведенными вместе короткими ножками оказалось проще простого. Нарисовав будущему «Ужасу Лектрючек» злобную рожу фломастером, я выковыриваю у него на плечах два отверстия и загоняю туда стальные трубочки-руки, пропустив внутрь каждой по пять цветных проводков. Обматываю туловище по спирали блестящей медной проволокой и, совсем уж развеселившись, засаживаю в то место, где у моего монстра должно быть анальное отверстие, кусочек магнита. Любуюсь итогом – и вставляю вместо глаз два горелых светодиода: один красный, другой – зеленый.

Кр-расота!

Вполне удовлетворенный результатом, я плету из проволоки нечто типа каракатицы в платочке из цветной тряпицы, собираю из трубочек и обрезков резины паучка (которого мысленно окрестил Мойдодыром); а вот четвертая фигурка у меня не заладилась. Выходит корявая загогулина, отдаленно напоминающая малолетнего дебила – и я решаю, что на сегодня хватит. Валько мне две «мулетки» заказывал, а я уже четыре изваял, если считать с «дебилом». Известное дело: заставь дурака Богу молиться – он и лоб расшибет!

Вечер.

Ночь.

С сознанием честно выполненного долга стряпаю нехитрый ужин, кормлю объедками Сват-Кобелища, вернувшегося из уличных блужданий; и заваливаюсь подремать, хотя еще рано.

Снится коренастый бородач с блекло-рыжей копной волос. Бородач сосредоточенно роет землю коротким мечом. И снова мне не удается разглядеть его лицо.

«Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь: под утесом, выкопав яму глубокую…»

А вокруг сыро, темно и пахнет грибами.

* * *

Солнце всходит и заходит,

А в тюрьме моей темно…

Третьи сутки. День. Новости отсутствуют. Фол отсутствует тоже. Предупредил только, чтоб не выходил никуда, а ежели звонить вздумаю – «Куретов» включать надо.

Вот кассета, а вот магнитофон.

Я даже не удивился. Надо – значит, надо.

Уже под вечер, когда начало темнеть, Фол наконец возвращается.

– Ричарда Родионыча в городе видели, – с порога сообщает он.

– Отпустили?!

– Вроде бы да… А вроде и нет. Из прокуратуры он выходил. Вместе с бабой одной. Я сам не видел, но наши уже разузнали, кто она: старший следователь…

– Гизело Эра Гиган… тьфу ты пропасть! Игнатьевна!

– А ты откуда знаешь?

– Заходила она ко мне перед самым налетом. Ерпалычем интересовалась. Я за всей этой кутерьмой рассказать тебе забыл.

– Та-а-ак, – очень неприятно тянет Фол, мрачнея на глазах. – Значит, еще и прокуратура…

– Ну, прокуратура! – почему-то мне очень хочется, чтобы мой друг немедленно изменил свое мнение об обаятельной следовательше. – Она, между прочим, ко мне по-хорошему явилась, как к свидетелю; расспросила, чайку попила – и ушла. Кстати, Ритку кто отмазал? – ясное дело, тетя Эра!

– Ну и флаг ей в руки, – с неожиданной легкостью соглашается Фол. – Прокеры со служивыми и прочим жором хуже кошки с собакой. Глядишь, и для тебя что-нибудь выгорит… Надо будет нашим сказать, пусть приглядятся.

Я уже знаю: под словом «наши» мой двухколесный друг подразумевает далеко не одних кентов. Тут вам не здесь: никого особо не смущает – ноги у тебя или колеса!

Главное, чтоб «свой» в доску; не то что в центре…

– Хотя, Алька, нашему брату-кенту нынче не до приглядок. Того и гляди не служивые – народишко сам на улицы ломанется, «колесатых нелюдей» на фонарях развешивать. Девку-школьницу снасильничали – кенты; собак бродячих повымело – опять кенты, сожрали под пиво; гололед – кенты, с-суки, колесами отполировали… Видать, кому-то сильно громоотвод занадобился, нашими задницами свою шею отмазать! Санкцию-то на наш митинг отменили, в мэрии! – говорят, провокации ожидаются, не дадим жориков в оцепление, к чему лишний раз гусей дразнить?! А зато как кентовский погром, так сразу «зачинщики не обнаружены»! Ладно, что это я раскаркался… у тебя своих забот по горло…

Тут он прав, хотя мне смутно кажется: заботы у нас все-таки общие.

– Про Фимку ничего не слыхать? И про Ерпалыча? – запоздало спохватываюсь я.

– Глухо. Фима твой, похоже, сидит, только непонятно, где; а Ерпалыча наши ищут, ты не думай…

– Окстись, Хволище! Мы, писаки, этому делу не обучены, – развожу руками, потупив очи. – Макулатуру кропать завсегда пожалста, а вот думать…