Самый жестокий месяц - Луиз Пенни

– Ее прислал к нам суперинтендант Франкёр, чтобы она шпионила за старшим инспектором.

Казалось, что от самих этих слов шел смрадный дух.

– Merde, – сказала Лакост.

– Merde, – согласился Бовуар.

– Нет, в самом деле. Я имею в виду настоящее дерьмо.

Лакост показала на землю – у обочины исходила паром огромная куча дерьма. Бовуар попытался свернуть в сторону, но все же наступил на край.

– Господи, какая гадость! – Он поднял ногу: сплошная мягкая итальянская кожа и еще более мягкое вонючее дерьмо. – Разве люди не должны убирать за своими собаками?

Он поскреб краем ботинка о дорогу, и теперь кожа, помимо дерьма, покрылась и землей.

– Это не собачье дерьмо, – произнес уверенный голос.

Бовуар и Лакост повернулись, но никого не увидели. Бовуар вгляделся в лес. Неужели одно из деревьев перестало петь и в самом деле заговорило? Возможно ли, чтобы первые слова, услышанные им от дерева, были «Это не собачье дерьмо»? Он еще раз повернулся и увидел, что к ним идут Питер и Клара Морроу. «Мимо кассы», – подумал Бовуар, спрашивая себя, давно ли эта пара здесь и что она слышала.

Питер нагнулся и принялся разглядывать кучу. Только сельские жители так бесконечно очарованы дерьмом. Сельские жители и родители.

– Медвежье, – сказал Питер, выпрямляясь.

– Мы проходили здесь всего несколько минут назад. Вы считаете, что медведь шел за нами?

«Наверное, они шутят?» – подумал Бовуар. Но лица у них были самые что ни на есть серьезные. В руке у Питера Морроу была газета, скрученная в плотный рулон.

– Старший инспектор с вами?

– Нет, к сожалению. Я не могу помочь?

– Он должен увидеть это сам, – сказала Клара Питеру.

Питер кивнул и протянул газету Бовуару.

– Мы читали ее сегодня утром, – ответил Бовуар, отдавая газету назад.

– И все же взгляните, – посоветовал Питер.

Бовуар вздохнул и развернул газету. Это была «Ле журнал де ну», а не «Ла журне», как он предполагал. И в ней, в самой середине, была большая фотография старшего инспектора и его сына Даниеля. Они находились в каком-то каменном сооружении, похожем на склеп. И Гамаш передавал Даниелю конверт. Заголовок гласил: «Арман Гамаш передает конверт неизвестному мужчине».

Бовуар пробежал статью, но потом ему пришлось вернуться в начало и попытаться прочитать медленнее. Он был так огорчен, что с трудом воспринимал написанное. Слова сливались, прыгали и тонули в волнах его бешенства. Наконец он, глотая ртом воздух, опустил газету и увидел Армана Гамаша, который шел по мосту в сопровождении Робера Лемье. Их взгляды встретились, и Гамаш дружески улыбнулся, но, когда он увидел газету и заметил, в каком состоянии находится Бовуар, улыбка сошла с его лица.

– Bonjour. – Гамаш пожал руку Питеру и поклонился Кларе. – Насколько я понимаю, вы видели самое свежее. – Он кивнул на газету в руке Бовуара.

– А вы? – спросил Бовуар.

– Видеть не видел, но Рейн-Мари прочла мне статью по телефону.

– Что вы собираетесь сделать? – спросил Бовуар.

Казалось, все прочие исчезли, остались только Бовуар и старший инспектор. А еще громадная грозовая туча, поднимавшаяся за спиной Гамаша.

– Потерплю некоторое время.

Гамаш кивнул остальным, повернулся и пошел в оперативный штаб.

– Постойте! – Бовуар бросился за Гамашем. Он успел преградить дорогу шефу, когда тот уже подходил к двери. – Вы не можете позволить им писать такие вещи. Это настоящая клевета. Боже мой, неужели мадам Гамаш все это прочла вам? Вы только послушайте. – Бовуар раскрыл газету и начал читать. – «Квебекская полиция по меньшей мере должна объясниться перед квебекцами. Как коррумпированный полицейский может оставаться в рядах полиции? И занимать влиятельное положение? Во время расследования по делу Арно было ясно, что старший инспектор Гамаш сам не без греха и только сводит личные счеты со своим начальником. Но теперь он, кажется, сам занялся бизнесом. Кто этот человек, которому он вручает конверт? Что в этом конверте? И какие услуги оплачивает его содержимое?»

Бовуар смял газету и посмотрел Гамашу прямо в лицо:

– Это ваш сын. Вы передаете конверт Даниелю. Никаких оснований для этого вранья нет. Да ну же, вам достаточно только снять трубку и позвонить редакторам. Объяснить, что вы делаете.

– Зачем? – Голос Гамаша звучал спокойно, в ясном взгляде не было злости. – Чтобы они состряпали новую ложь? Чтобы они знали, что уязвили меня? Нет, Жан Ги. Если я могу ответить на обвинения, это еще не значит, что я должен это делать. Верь мне.

– Вы это всегда говорите, будто мне нужно напоминать, чтобы я вам верил. – Бовуару было уже все равно, слышит его кто-нибудь или нет. – Сколько раз я должен доказывать вам мою преданность, чтобы вы перестали говорить «верь мне»?

– Извини. – Казалось, слова Бовуара в первый раз задели Гамаша за живое. – Ты прав. Я в тебе не сомневаюсь, Жан Ги. И никогда не сомневался. Я тебе верю.

– А я верю вам, – произнес Бовуар почти спокойно, выпустив пар.

Несколько мгновений он раздумывал, не заменить ли слово «верю» на другое, но потом решил, что «верю» будет достаточно. Он посмотрел на Гамаша и понял, что тот еще не сделал неверного шага. Это Бовуар был в дерьме всеми своими итальянскими кожаными ботинками.

– Делайте, что считаете нужным, – сказал он. – Я буду вас поддерживать.

– Спасибо, Жан Ги. А сейчас я должен позвонить Даниелю. В Париже уже поздно.

– И еще, шеф… – Лакост почувствовала, что теперь ей будет безопасно подойти ближе. – Коронер хочет поговорить с вами. Она будет ждать вас в бистро в пять.

Гамаш посмотрел на часы:

– Нашли что-нибудь объясняющее взлом запечатанной спальни?

– Ничего, – сказала Лакост. – А вы что-нибудь нашли?

Что ей ответить? Что он нашел печаль, ужас и истину? «Мы боимся наших тайн», – сказал он Лемье. Гамаш вышел из этого треклятого подвала с собственной тайной.

Жиль Сандон прижал ножку к себе и принялся ласкать. Его корявая рука с мучительной медлительностью перемещалась вверх и вниз. С каждым разом поднимаясь все выше, пока ножка не кончилась.

– Ты такая гладкая, – сказал он, дуя на ножку и снимая с нее крохотные частички. – Подожди, я еще тебя смажу. Густым тунговым маслом.

– С кем это ты говоришь?

Одиль тяжело оперлась о дверную раму. Содержимое как ее стакана, так и мастерской Жиля завертелось. Обычно она обращала свою злость в вино и поглощала ее, но в последнее время это перестало действовать.

Жиль испуганно поднял голову, словно его застали за каким-то неблаговидным делом, не предназначенным для посторонних глаз. Затертый клочок наждачной бумаги упал на пол. Он почувствовал запах вина. Пять часов. Может, все не так уж и плохо. Большинство людей выпивают рюмочку-другую в пять часов. В конечном счете ведь существует великолепная квебекская традиция «cinq à sept»[55].