Дворец утопленницы - Кристин Мэнган

Гарольд покачал головой:

– И я что-то подобное слышал. Редактор, вроде бы, видел другие ее работы и только на этом основании пообещал опубликовать роман, но он вообще в последнее время склонен к сентиментальности, что поделаешь, возраст. К тому же, говорят, он близкий друг ее родителей. Так или иначе, жуткая история, жалко девушку. Но странное совпадение, да?

– Что?

– Что вы познакомились в Венеции.

– Пожалуй, – ответила Фрэнки.

– А почему ты ей интересовалась?

– Когда?

– Ну, когда звонила. Ты просила про нее поспрашивать, разузнать, зачем она поехала в Венецию.

– А-а, – протянула Фрэнки и рассмеялась, лихорадочно соображая, что ответить. К горлу подступила тошнота. – Поэтому и интересовалась. Из-за договора. Хотелось узнать, правда это или нет.

– А почему прямо не спросила?

– На всякий случай – чтобы ты не решил, будто я ее в чем-то обвиняю.

Гарольд согласно кивнул, словно эта нелепая отговорка все объясняла. Фрэнки в очередной раз заподозрила, что он осведомлен куда лучше, чем кажется на первый взгляд. Она помолчала, надеясь услышать признание.

– Ладно, – сказал Гарольд. – Будем на связи.

Выйдя из кабинета, Фрэнки бросилась по коридору к лестнице – ждать лифта не было сил, слишком хотелось поскорее оказаться на улице.

Еще не поздно все исправить.

Именно это Фрэнки повторяла своему отражению в зеркале по утрам, сразу после пробуждения, и по вечерам, перед тем как отправиться в постель.

Время еще есть.

Вернулся привычный распорядок. Она вставала в семь, садилась на автобус, выходила у Британского музея. Иногда завтракала в том кафе, что держала женщина из Сорренто, иногда не завтракала вовсе и лишь когда урчание в животе начинало разноситься по всему читальному залу, позволяла себе выпить чашку «эрл-грея» в ближайшем кафетерии. Писала она быстрее и яростнее, чем когда-либо. Писала, чувствуя, что работа спорится, что слова текут без усилий, что на глазах рождается самый увлекательный, самый захватывающий роман в ее жизни.

Ее шедевр. Это был роман о Венеции, о горе. Фрэнки писала о женщине, спрятавшейся от мира в старом палаццо, погребенной в нем, точно мумия в саркофаге. Она писала о городе, который, растеряв былое могущество, медленно умирал, о дворцах, которые, оставшись без владельцев, без их заботливых рук, медленно разваливались на части. Свою героиню она описывала так, словно в ней сосредоточилось все то, что писатели, веками стремившиеся в этот сумрачный город, рано или поздно начинали в нем ненавидеть. Текст выходил неровным, куда более сырым, чем обычно, но казалось, что того требует сама история, ведь за этот роман ей пришлось заплатить необычайно высокую цену.

Она ощущала, что на правильном пути, и эта уверенность пульсировала внутри, пока она писала страницу за страницей, не останавливаясь, даже когда руки начали дрожать, даже когда мозоль на среднем пальце сделалась больше и грубее, чем когда-либо. Это будет шедевр, думала она, без сил падая в кровать.

Не сразу пришло осознание, что однажды она уже испытывала нечто подобное – когда писала свой дебютный роман. Тогда эмоции тоже перехлестывали через край, было жизненно необходимо выплеснуть их на чистый лист. Она скучала по этому ощущению с тех самых пор, как впервые закончила работу, опрокинула всю себя на бумагу, оставшись один на один с пустотой внутри.

А теперь обрела его снова.

Это будет шедевр.

В те редкие моменты, когда не работала над романом, Фрэнки заставляла себя разбирать правки Гарольда к другой рукописи, к чужой рукописи, которая, однако, теперь принадлежала лишь ей одной. В мыслях она называла себя переводчицей, убеждала себя, что прикладывает все усилия, чтобы читатели, в руках которых однажды окажется опубликованный роман, как можно лучше поняли слова и идеи Гилли. И все же не могла не замечать, что ее собственный след в романе становится все явственнее, а Гилли постепенно отходит на второй план, в отдельных фрагментах ее рука почти не угадывается, а местами Фрэнки и вовсе вытесняет ее, добавляя собственный текст.

Сперва она опасалась, что Гарольд отвергнет ее дополнения, почти надеялась, что он поймает ее с поличным, не даст зайти слишком далеко. Но, судя по последнему телефонному разговору, он был в восторге, даже назвал новые отрывки «гениальными».

– Это просто прекрасно. Размышления о времени, о возрасте.

Фрэнки пробежала глазами по страницам, которые держала в руках.

– Так вот это о чем? – спросила она, на мгновение забыв, что Гарольд не знает, чья это рукопись на самом деле.

– Это ты мне скажи, дорогая, – со смехом отозвался он. – Ты же у нас автор.

Разглядывая знакомые страницы, Фрэнки пыталась понять, кого именно Гарольд хвалил, когда утверждал, что в восторге от текста, – ее, Гилли или, быть может, себя самого? Впрочем, какое это имеет значение?

Лишь по вечерам Фрэнки позволяла себе по-настоящему задуматься о том, что натворила, на что обрекла себя, добавляя свои фрагменты в текст, созданный Гилли. Она размышляла об истории, о литературе, о книгах, к которым люди возвращаются столетиями, снимая их с пыльных полок, заново открывая забытые тексты и биографии их авторов. Ужасно самонадеянно, даже нелепо полагать, будто несколько веков спустя кто-то еще будет помнить о ней и ее романах, но вдруг? И что, если запомнят не ее дебют, не все, что за ним последовало, а этот, пятый роман, к которому она едва приложила руку, который происходил совсем не из того источника, что ее собственные тексты, – и по этому роману о ней станут судить, на этих страницах искать правду о ней. От одной мысли становилось дурно.

Женщин и так столетиями вытесняли из истории литературы – да если уж на то пошло, из истории вообще, – нельзя допустить, чтобы ее настоящий образ изгладился из памяти из-за одной-единственной ошибки. Ее имя, ее история должны остаться при ней, написанные ею книги должны стоять на полках среди сочинений других авторов, мужчин и женщин, и даже неважно, продолжат их читать через сто лет или вскоре забудут, главное, чтобы она могла подписаться под каждым предложением, под каждым словом, составляющим ее тексты и ее самое. Ведь в конце концов, эти слова и были ее сутью, ее воплощением, единственным свидетельством тайных движений ее души, которые иначе растворились бы без следа.

Нет, она ни за что не пожертвует этим, ставки слишком высоки. Нельзя выпустить из рук нить своей истории, нельзя позволить чужому голосу заглушить ее собственный. Она ведь все еще жива и наверняка важна для кого-то. Я важна, повторила она про себя, и ободряющие слова было окутали ее, но тут же отскочили, оставив равнодушной. Всего лишь насмешка, издевка, ускользающее наваждение.

О Гилли уже почти никто не упоминал, и все же Фрэнки нередко удивлялась ее постоянному присутствию в своей жизни, ставшему даже ощутимее теперь, когда девушки не было в живых. Наверное, дело в романе, в том, что ежедневно приходится пропускать через себя ее мысли. Как можно похоронить человека, если твоя работа – воскресить его из мертвых?