Раубриттер II. Spero - Константин Соловьев

– Снаряды ударили вразнобой. Рыцари маркграфа Лотара не привыкли утруждать себя боевой подготовкой, тем паче выверять траекторию орудия или координировать действия в бою. Они даже не владели навыками слаженного огня или корректировки, палили, как пьяные охотники по косуле. Но их огневой мощи было достаточно, чтобы разнести в пыль не только двести душ, что преграждали им дорогу, но и гору под ними.

– В Салуццо никогда не было толковых рыцарей, – согласился Гримберт. – Где уж постигать тактическую науку в перерывах между кутежами и оргиями? Я припоминаю лишь парочку толковых баронов, да и те…

Берхард взглянул на него с непонятным выражением, и Гримберт счел за лучшее замолчать. Кажется, сейчас его участие в разговоре не требовалось.

– Наша артиллерия просуществовала еще минуту или две. Легкие полевые серпантины на открытых позициях – легкая цель, с которой справится даже вчерашний оруженосец. Рыцари вышибали их одну за другой, сметая со своего пути, превращая в облака грязного порохового дыма, в мелкое дымящееся крошево, сыплющееся нам, еще живым, под ноги. Иногда разорвавшийся снаряд прыскал шрапнелью, вышибая из стали и из камня желтые искры – и обслуга окровавленной ветошью оседала вокруг, так и не выпустив из рук снарядных ящиков. Наши пушечки бились отчаянно. Они не в силах были сдержать закованные в броню рыцарские порядки, их снаряды оставляли разве что вмятины в толстой броне, но ни один человек не попытался уйти с позиций. Ни один. Тащили окровавленными и обожженными руками снаряды к разбитым орудиям, глотали кровь вперемешку со сгоревшим порохом, отодвигали в сторону мертвых товарищей, уже выполнивших свой долг, – и стреляли, стреляли, стреляли…

– Вы, иберийцы, жесткие ребята, как я погляжу…

Берхард не улыбнулся, лишь едва заметно кивнул.

– Это все от упрямства. Мы, иберийцы, упрямы, как ослы, всем известно. Говорят, когда первый ибериец умер и оказался на небесах, он отказался войти во врата только потому, что Святой Петр не пускал его в ангельские чертоги в пыльных дорожных сапогах. Так и остался бродить по облакам между небом и землей… Но упрямство, знаешь ли, не спасает от огня и осколков, а того и другого нам в тот день довелось отведать изрядно. Рыцари Лотара подошли на четыре арпана[50] и ударили по нашим порядкам прямой наводкой из своих бомбард. От нас только щепки и полетели. Паршивое это дело – бомбарды, мессир, хуже мавританских пушек. Людей косит, как снопы, только кольчужные клочья по сторонам летят да осколки брони по земле катятся. Кажется, так я и лишился уха. Не помню. Помню только бредущие сквозь дым силуэты, похожие на обожженные деревья. Помню людей без лиц, которые пытались нащупать оброненные пороховницы, чтоб перезарядить аркебузы. Помню… Помню много всего, чего не хотел бы, мессир.

Из тяжелых бомбард по пехоте, да с четырех арпанов, почти в упор… Гримберт поморщился. Берхард был прав, для этого не требовалась ни рыцарская удаль, ни выверенный прицел. То же самое, что топтать подкованными сапогами садовых слизней, ползающих у тебя под ногами. Любой уважающий себя рыцарь постыдился бы наносить на броню сигнумы в память об этой битве.

– Рыцари прошли сквозь наши порядки, превратив литые стальные цепи в тлеющие обрывки тряпья. На близкой дистанции они расстреливали нас картечью и заливали огнесмесью из огнеметов. Или просто вминали в камень своими огромными ногами. На нас словно обрушились сами Альбы, мессир. Огромные горы шли вперед, сминая нас, горы из стали, сеющие вокруг себя огонь… И только потом до нас докатилась пехота. Обожженные, дымящиеся, истекающие кровью, мы поднялись навстречу вражеским щитам. Наш магнус-принцепс, придерживая одной рукой высыпающиеся из вспоротой кирасы потроха, другой вскинул жезл – и мы заорали, как одержимые: «Despierta, hierro!». По-иберийски это означает «Проснись, железо!». Такой вот у нас, у альмогаваров, был клич. И знаешь, что? Железо проснулось.

Голос Берхарда и сам звякнул, как металлический наконечник, ударяющий в щит.

– Мы сшиблись так, что я на несколько секунд оглох. Мы подняли протазаны на уровень груди и вошли в баронскую пехоту как мясницкий топор в подгнившую тушу. Первым же ударом я раскроил чей-то панцирь и вывернул себе под ноги его содержимое. Потом мне едва не свернули голову набок палицей. А сверху уже пылало, сгорая, небо – это ударили реактивные огнеметы…

Берхард рассказывал монотонно, глухо, но под конец не выдержал, преобразился. Его глаза горели в ночи, крылья носа трепетали. Охваченный сжигающей его изнутри страстью, он сделался так не похож на нелюдимого горного зверя, привычного Гримберту, что это могло испугать. Точно за грубыми искаженными чертами языческого идола впервые мелькнуло что-то человеческое. Живое. Впервые по-настоящему – живое.

«Проснись, железо»?

Гримберт мысленно усмехнулся. Иной раз забавно, до чего даже неказистая история, к тому же переданная неважным рассказчиком, может обрести дополнительные краски, стоит лишь взглянуть на нее под иным углом.

Черт возьми. А ты, пожалуй, не так прост, а, Берхард, старый ты хитрый мерзавец?..

– …третьему я раскроил голову шестопером, протазан мой уже был сломан. Четвертому раздробил лицо, проломив забрало. Кажется, был и пятый. Но шестой меня достал. Махнул вибрационным клинком – и снес мне руку под самое плечо, как сухую ветку. Не знаю, как я там на месте кровью не истек… Подхватил шестопер левой, заорал еще громче «Despierta, hierro!» – и дальше бросился. Ох и знатная же очередь в тот день к вратам Святого Петра выстроилась моими трудами, мессир…

Гримберт молча слушал, не перебивая старого альмогавара. Не потому, что был поглощен его рассказом – Берхард явно не отличался талантом рассказчика, – а потому, что сам вспоминал тот день.

День, когда сгорело небо над перевалом Ревелло.

* * *

«Золотой Тур» видел поле боя не так, как его увидел бы батальный живописец, он воспринимал картину в непривычных человеческому глазу цветах и формах. В ней даже была определенная красота, хоть красоту эту способен был оценить лишь глаз рыцаря. Закованная в сталь волна баронского воинства, тонкая шеренга выстроившихся на перевале наемников-альмогаваров, тлеющие искры еще не подавленных, но заранее обреченных орудий…

Убаюканный ласковым шелестом двойной порции морфия, Гримберт разглядывал эту картину с отстраненным интересом, как рассматривают тривиальное полотно, вышедшее из-под кисти ничего не обещающего художника. Он видел сотни таких – и многие, пожалуй, были лучше. Малая Корчевальня, Сукровица, Хоровод Трех Дубов – все эти баталии, сигнумы которых украсили броню «Золотого Тура», было приятно вспоминать. Зрелищные, исполненные жутковатой торжественности, они по крайней мере представляли собой любопытные тактические этюды, которые он не без элегантности решал. Это же…

«Чертова ярмарка, – подумал Гримберт, разглядывая тактические обозначения боевых единиц, смешавшиеся в единой круговерти. Точно крестьянские возы, сбившиеся в кучу. Бессмысленная толчея, в которой нет ни изящества, ни красоты. Да, в память об этой битве никто не станет сочинять песен, все обойдется сухой строчкой в церковном информатории…»