Нищий, вор - Ирвин Шоу

— Мне только это и нужно, — сказал Уэсли, чувствуя, как к глазам подступают слезы жалости — не к себе или к своему мертвому отцу, а к шедшей рядом с ним коренастой, смуглой, как индианка, стареющей женщине, на чью долю выпали лишь работа и тяжелые разочарования.

— Ты пьешь вино за ужином? — спросила Клотильда.

— С удовольствием бы выпил, — ответил Уэсли. — Я ведь долго жил во Франции.

— Мы сейчас зайдем в магазин, — оживленно сказала Клотильда, — и купим бутылку отличного красного вина, чтобы отпраздновать приезд к старой женщине красавца сына ее возлюбленного. Фрэнк — так зовут моего мастера с мебельной фабрики — может по такому случаю отказаться от своего пива.

Старик Шульц, бывший менеджер его отца, жил, как сообщила ему Элис, в доме для престарелых в Бронксе.

— Это вон тот толстый старик, который сидит в холле в котелке и в пальто, точно собрался гулять, — сказал Уэсли служитель. — Только он никуда не выходит. Сидит» вот так каждый божий день и молчит. Не знаю, станет ли он с вами разговаривать.

Уэсли прошел по пустынному вестибюлю к тому месту, где на простом деревянном стуле, уставившись полузакрытыми глазами на противоположную стену и со свистом дыша, сидел невероятно толстый, буквально выпиравший из костюма и пальто человек в котелке.

— Вы мистер Шульц? — обратился к нему Уэсли. — Можно с вами поговорить?

Морщинистые веки старика слегка приподнялись, хотя голова в котелке не изменила своего положения.

— Какая вам разница, Шульц я или не Шульц? — пробормотал старик. Голос его исходил словно из подземелья, вставные челюсти клацали.

— Меня зовут Уэсли Джордах. Много лет назад вы были менеджером моего отца. Тома Джордана.

— Том Джордан, — повторил старик. — И слышать не желаю эту фамилию. Мне говорили, что он-таки достукался — убили его. Только не надейтесь услышать, что старый Шульц о нем жалеет. Это у него в крови было — умчаться куда-нибудь и плюнуть на все. Провел две недели с английской шлюхой, ел, пил как свинья, а ведь я столько сил потратил, чтобы сделать из него боксера. И потом, когда он очутился на мели, нашел ему заработок в Лас-Вегасе. Он получал пятьдесят долларов в день, работал спарринг-партнером Фредди Куэйлса — этот парень был единственным шансом в моей менеджерской жизни заполучить чемпиона. И что, вы думаете, сотворил Том? Переспал с женой Куэйлса, а когда Куэйлс пошел к нему в номер выяснять отношения, так его разделал, что после этого Куэйлс не мог бы и мою мамочку побить… Если бы я над этим идиотом Томом не сжалился и не одолжил ему свою машину, чтобы он мог выбраться из Лас-Вегаса, его бы на кусочки изрезали. У твоего отца не было ничего, чем можно гордиться на ринге, парень, но зато уж в гостиничном номере он показывал класс. Только ведь, чтобы денежки иметь, надо выступать на ринге в двадцать четыре фута на двадцать четыре, да еще чтоб был там рефери. Вот если бы твоему отцу дали выступать в стенном шкафу, он бы до сих пор был чемпионом мира, сукин он сын. А мой единственный шанс, Фредди Куэйлс, двигался как танцор и пропал из-за бабы. Хочешь, чтобы я рассказал тебе о твоем отце? Так я тебе расскажу о нем: его тоже сгубили бабы.

— Но вы ведь знали его и до этого случая. Было же что-то и другое…

— Бабы его сгубили, — повторил старик, клацая вставными челюстями и уставившись в стену перед собой. — Я сказал свое слово. А теперь убирайся, мне некогда с тобой болтать.

Уэсли хотел сказать что-то еще, но понял, что это безнадежно. Он пожал плечами и вышел, предоставив старику в пальто и котелке смотреть на стену.

Не зная, плакать ему или смеяться, Уэсли рассказал Элис о визите к Шульцу.

— Может быть, мне и не стоит ни с кем встречаться, по крайней мере здесь, в Америке, — сказал он. — Может, есть такие вещи, которые сын и не должен слышать о своем отце. Зачем позволять, чтобы при мне его поливали грязью? В Америке, он, наверно, был совсем другим, потому что между тем человеком, которого я знал, и тем, о котором мне здесь рассказывают, нет ничего общего. Если еще кто-нибудь скажет мне, каким он был мерзавцем и как они рады, что его убили, я вернусь в Индианаполис, и пусть мать ведет меня в парикмахерскую, а потом в церковь, и я навсегда о нем забуду… — Он замолчал, увидев на лице Элис неодобрение.

— Это значит плюнуть на все.

— Может быть, к тому и идет.

— Клотильда о твоем отце так не говорила, — сказала Элис; глаза ее за стеклами очков сердито поблескивали.

— Толстая тетка из прачечной, — злобно вставил Уэсли.

— Сейчас же возьми свои слова обратно, — словно наставляя ученика, сказала Элис.

— Беру, — равнодушно отозвался Уэсли. — Извините. Но у меня такое чувство, что я понапрасну трачу время и деньги. Мое время, — криво усмехнулся он, — и ваши деньги.

— О моих деньгах можешь не беспокоиться.

— Герой вашей книги, наверно, приятный и честный человек, он никогда не впадает в отчаяние и в конце концов выясняет, что его отец был одним из благороднейших людей на свете, который при жизни только и делал, что совершал добрые поступки, помогал бедным, был вежлив со старушками и никогда не спал с женами друзей…

— Заткнись, — перебила его Элис. — Хватит. И, пожалуйста, не говори мне о том, что я пишу. Когда книга выйдет, если ей суждено выйти, можешь ее купить, и тогда расскажешь мне, что собой представляют действующие лица. Но не раньше.

Они были в гостиной; Элис сидела в кресле, а он стоял у окна и смотрел на темную улицу. Элис уже оделась, чтобы идти в гости, и теперь ждала молодого человека, который должен был за ней зайти.

— Ненавижу этот проклятый город, — сказал Уэсли, глядя вниз на пустынную улицу. — Быть бы сейчас за тысячу миль отсюда, на море! — Он отошел от окна и плашмя бросился на диван. — Господи, если бы я только мог оказаться снова во Франции, хоть на одну ночь, с людьми, которых я люблю и которые, я знаю, любят меня…

— Убери ноги в ботинках с дивана, — резко сказала Элис, — ты не в конюшне.

— Простите. — Он опустил ноги на пол. — Меня не учили хорошим манерам. Все об этом только и твердят.

И тут он услышал, что она плачет. Он вскочил и бросился к ее креслу; она сидела, закрыв лицо руками, плечи ее вздрагивали. Он стал на колени и обнял ее. В своем нарядном черном платьице она казалась маленькой и очень хрупкой.

— Простите меня, — тихо сказал он. — Это я просто так сказал, честное слово. Разозлился сам на себя, вот и вырвалось. Я вам очень благодарен за все, что вы для меня делаете, я не хотел вас обидеть, так уж получилось…

Элис подняла голову, лицо ее покраснело от слез.

— Прости, что я заплакала, — сказала она. — Ненавижу женщин, которые плачут. У меня сегодня тоже был тяжелый день — все на меня кричали. Можешь лежать на диване в ботинках сколько тебе вздумается. — Она засмеялась сквозь слезы.

— Я больше никогда не буду лежать на диване в ботинках, — сказал он, все еще обнимая ее, радуясь, что она засмеялась; ему так хотелось защитить ее от разочарований и от кричащих на нее весь день людей, защитить от всего города и своего нелегкого характера.