Запах соли, крики птиц - Камилла Лэкберг

— Это хорошее поле?

Йоста более чем охотно ухватился за эту трубку мира.

— Замечательное! Особенно заковыриста лунка номер семь. Мне как-то удалось даже послать мяч в лунку одним ударом, правда, не в седьмую.

— Настолько-то я уже разбираюсь в гольфе, чтобы знать, что послать мяч в лунку одним ударом — это хорошо, — отозвалась Ханна, впервые за день улыбнувшись. — Клуб угостил тебя шампанским? — спросила она. — Кажется, так положено?

— А то как же, — ответил Йоста и просиял при воспоминании. — Разумеется, угостил, да и вообще заход получился удачным. Честно говоря, пока что самым лучшим.

Ханна засмеялась.

— Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что ты заражен вирусом гольфа…

Йоста посмотрел на нее и улыбнулся, но был вынужден вновь перевести взгляд на дорогу, поскольку возле Мёрхульта шоссе сужалось.

— Да, у меня ведь почти ничего больше нет, — произнес он, и улыбка сошла с его губ.

— Насколько я понимаю, ты вдовец, — мягко сказала Ханна. — Детей нет?

— Нет. — Он не стал развивать тему. Не захотел рассказывать о сыне, который мог бы сейчас быть уже взрослым мужчиной, но прожил лишь несколько дней.

Ханна больше ничего не спросила, и оставшуюся часть пути они проехали молча. Выйдя из машины, они увидели много обращенных на них любопытных глаз. Рассерженный Ула встретил их, как только они вошли в здание.

— Надеюсь, дело у вас действительно важное, раз вы отрываете меня от работы. Об этом теперь будут болтать неделями.

Йоста понимал, что он имеет в виду, и на самом деле они вполне могли подождать часок-другой. Но что-то в бывшем муже Марит вызывало у Йосты желание гладить его против шерсти. Это, вероятно, было не благородно и не профессионально, но он ничего не мог с собой поделать.

— Пройдемте ко мне в кабинет, — мрачно предложил Ула.

Йоста слышал рассказы Патрика с Мартином об исключительной педантичности этого господина в быту, поэтому вид кабинета его не удивил. Ханна же эту информацию упустила и теперь в изумлении подняла брови: письменный стол сверкал чистотой, как в больнице, — ни единой ручки, ни единой скрепки, только зеленая подкладка для письма, уложенная точно посередине. Вдоль стены стоял стеллаж с папками, установленными ровными рядами и снабженными аккуратно написанными этикетками. Ничего не торчит, все в полном порядке.

— Садитесь. — Ула указал на кресла для посетителей. Сам он сел за письменный стол и оперся о него локтями. Йоста невольно подумал, уж не останутся ли на пиджаке пятна от воска, который, вероятно, пришлось нанести на стол в немыслимых количествах, чтобы довести его поверхность до такого блеска, что в нее можно было смотреться как в зеркало. — В чем состоит ваше дело?

— Мы исследуем возможную связь смерти вашей бывшей жены с другим убийством.

— С другим убийством? — переспросил Ула и, казалось, на мгновение обронил маску сдержанности, но секунду спустя вернул ее на место.

— Что это за убийство? Едва ли убийство этой фифы?

— Вы имеете в виду Лиллемур Перссон? — спросила Ханна. Выражение ее лица со всей очевидностью показывало, как она относится к тому, что Ула так пренебрежительно говорит об убитой девушке.

— Ну да. — Тот махнул рукой, столь же откровенно демонстрируя, что его не слишком волнует мнение Ханны о том, как он выражается.

Йоста почувствовал, что ему хочется действительно насолить этому типу. Возникло горячее желание достать ключи от машины и оставить здоровую царапину на сверкающем письменном столе — это доставило бы ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Или сделать что-нибудь другое, лишь бы нарушить тошнотворное совершенство Улы.

— Нет, речь идет не об убийстве Лиллемур, — ледяным тоном произнес Йоста. — Мы имеем в виду убийство в Буросе. Молодого человека по имени Расмус Ульссон. Вам это что-нибудь говорит?

У Улы сделался откровенно растерянный вид. Впрочем, это еще ничего не значило. За свою карьеру Йоста повидал множество артистических талантов, и некоторые их них сгодились бы даже для Королевского драматического театра.

— Бурос? Расмус Ульссон? — Его слова звучали как эхо недавнего разговора с Керстин. — Нет, представления не имею. Марит никогда не жила в Буросе. И она не знала никакого Расмуса Ульссона. Ну разумеется, пока мы жили вместе. После этого я понятия не имею, чем она занималась. Учитывая то, до чего она впоследствии докатилась, могу допустить все, что угодно. — В его голосе так и сквозило отвращение.

Йоста сунул руку в карман и пощупал ключи от машины. У него прямо чесались руки.

— Значит, вам неизвестно о какой-либо связи между Марит и Буросом или данным человеком? — Ханна повторила вопрос Йосты, и Ула перевел взгляд на нее.

— Я что, неясно выражаюсь? Вместо того чтобы заставлять меня повторять уже сказанное, вы могли бы вести записи…

Йоста еще крепче сжал ключи. Однако Ханну язвительный тон Улы, похоже, не задел, и она спокойно продолжила:

— Расмус тоже был трезвенником. Может быть, здесь имеется какая-то связь? Какое-нибудь общество или что-то подобное?

— Нет, — коротко ответил он. — Такой связи тоже нет, и я вообще не понимаю, почему вы так зациклились на том, что Марит не пила. Ее это просто-напросто не интересовало. — Он встал. — Если у вас нет больше ничего существенного, полагаю, вам стоит вновь прийти, когда что-то появится. Только я бы предпочел, чтобы вы посещали меня дома.

За неимением других вопросов Йоста с Ханной поднялись, испытывая жгучее желание уйти из кабинета и как можно подальше от Улы. Они не стали пожимать ему руку или прощаться — подобные любезности казались излишними.

Никакой новой информации этот визит не прибавил, тем не менее что-то не давало Йосте покоя, когда они с Ханной ехали в Танумсхеде. Какая-то реакция Улы, что-то из сказанного или несказанного все время вертелось у него в голове, настоятельно требуя внимания. Но он никак не мог сообразить, что именно.

Ханна тоже сидела молча. Она смотрела на пейзаж за окном и казалась погруженной в собственный мир. Йосте хотелось протянуть руку, сказать какие-то слова утешения, но он удержался. Он ведь даже не знал, есть ли причина ее утешать.

Когда отец уходил на работу, в квартире становилось спокойно и приятно. Софи предпочитала находиться дома в одиночестве. Отец вечно приставал к ней с уроками, спрашивал, где она была, куда собирается, с кем разговаривала по телефону и сколько проговорила денег. Одно сплошное нытье. К тому же ей все время приходилось следить за тем, чтобы в доме был полный порядок. Никаких следов от стаканов на столе в гостиной, никаких оставленных в мойке тарелок, обувь должна стоять рядами на специальной подставке, в ванне не должно оставаться волос после того, как она приняла душ… Перечню не было видно конца. Софи знала, что это стало одной из причин ухода Марит, она слышала их ссоры и в десятилетнем возрасте уже прекрасно разбиралась во всех нюансах взаимных претензий. Но мать имела возможность уйти, и пока она была жива, Софи каждую вторую неделю удавалось передохнуть, вдали от строгости и идеального порядка. У Керстин с Марит она могла закидывать ноги на журнальный столик, ставить горчицу посреди холодильника, а не в специальное отделение на дверце и оставлять бахрому ковра в живописном беспорядке, а не расчесывать ее прямыми рядами. Это было великолепно и позволяло ей потом выдерживать неделю строгой дисциплины. Теперь же свободе и отговоркам пришел конец. Она оказалась в плену чистоты и блеска, где ее постоянно допрашивали, доставали расспросами. Свободно вздохнуть она могла, только если приходила из школы пораньше. Тогда Софи позволяла себе мелкие бунтарские выходки. Например, усаживалась на белый диван и пила какао, заводила поп-музыку на CD-проигрывателе Улы и разбрасывала диванные подушки. Правда, к его приходу она всегда приводила все в порядок. Когда отец переступал порог дома, от ее бесчинств не оставалось и следа. Она ужасно боялась того, что однажды он вернется с работы пораньше и засечет ее. Впрочем, такое было крайне маловероятно: только смертельная болезнь могла заставить отца хотя бы подумать о том, чтобы уйти со службы на минуту раньше. Занимая руководящий пост в компании «Инвентинг», он считал, что обязан показывать пример, не допускал опозданий, краткосрочных больничных и преждевременных уходов домой и требовал того же от подчиненных.