На что способна умница - Салли Николс

Мэй уже смирилась с тем, что борьбу за избирательное право для женщин оттеснила на второй план борьба за мир. Поэтому удивилась, когда, вернувшись домой из школы однажды в пятницу, застала в одной из комнат судебного пристава, пьющего чай с печеньем. Пристав был довольно тучный, с круглой багровой физиономией и лоснящейся красной плешью на макушке.

— Здрасьте, — растерянно поздоровалась Мэй, и пристав откликнулся, поднося к губам чашку:

— Добрый день, мисс.

Миссис Торнтон переминалась у стола, нервно барабаня пальцами по стопке нераспроданных «Голосов женщинам». Казалось, ее переполняет еле сдерживаемое возбуждение. Что-то определенно стряслось, поняла Мэй.

— Что случилось? — спросила она и услышала от матери:

— По всей видимости, меня признали банкротом. Невероятно, правда? А я уверена, что никогда в жизни не влезала в долги.

Мэй изумленно уставилась на нее. Банкротство! Не может быть. Да, с деньгами у них туго, но не настолько же. И потом, мама из квакеров. Она ни за что не стала бы покупать то, что ей не по карману. Чулки она носила штопаные-перештопаные, с одной и той же потрепанной коричневой сумочкой ходила с тех пор, как Мэй помнила себя. Если они не могли что-то позволить себе, то и не покупали. И всегда платили по счетам.

— Ничего не понимаю, — высказалась она, а мать объяснила:

— Это все из-за кампании по неуплате налогов, дорогая. «Кому налоги платить — тому и в правительство входить» — помнишь? Мы не платим налоги, пока правительство не дает нам права голоса.

Мэй помнила. Ее мать активно участвовала в той кампании, вместе с Мэй они включились в акцию протеста у здания суда, когда принцессу Софию Далип Сингх привлекли к ответственности за неуплату налогов. Правительство конфисковало у нее бриллиантовое кольцо и продало его с целью уплаты пеней, но подруга-суфражистка выкупила кольцо для Софии, что Мэй втайне сочла умопомрачительно романтичным жестом. Принцесса София принадлежала к числу самых шикарных суфражисток, жила в Хэмптон-Корте и была знакома с королевой Викторией.

— Большинство участниц кампании против уплаты налогов сдались, когда была объявлена война, — продолжала объяснять мать, — но я, конечно, не смогла. Так или иначе, из налоговой инспекции продолжали слать мне извещения, а я — не обращать на них внимания, пока на прошлой неделе не получила письмо, из которого следует, что я задолжала им пятьдесят фунтов и теперь мое дело передают в суд по делам о банкротстве. Вообрази! — Она разразилась булькающим, несколько истерическим смехом, потом добавила: — Это мистер Мосс, дорогая. Судебный пристав. Он поживет с нами шесть недель, хотя ума не приложу, где он намерен спать.

Мистер Мосс откликнулся:

— Да где угодно, мэм, все сойдет. Я не из привередливых. В каких только дырах не случалось прикорнуть! Но это ведь чепуха, если вспомнить, как маются наши ребята сейчас на Западном фронте, верно?

Мэй была готова согласиться с ним, но где будет спать мистер Мосс, ее совершенно не интересовало.

— Зачем ему вообще жить с нами? — потребовала ответа она. — Не знала, что так полагается приставам! Я думала, они просто приходят и забирают чужие вещи!

— Весьма расхожее заблуждение, мисс, если позволите, — сказал мистер Мосс. — Сейчас у вашей матери осталось шесть недель, чтобы раздобыть причитающиеся к оплате пятьдесят фунтов. Выпросить, занять, украсть — нам все равно как, не считая кражи, конечно, каковых мы не одобряем. А я здесь, чтобы не дать ей что-нибудь сделать со всем личным и другим движимым имуществом, какое есть в доме, или, как еще говорят, с обеспечением, которое правительство его величества, если долг так и не будет выплачен, вынуждено будет — лично я бы не стал, мисс, будь у меня выбор, — описать и изъять в счет вышеупомянутого долга. Уверен, вы меня поняли.

— Не совсем. — До Мэй и вправду только начал доходить смысл его слов. — То есть вы проживете у нас в доме шесть недель, и, если к концу этого срока мама не заплатит правительству пятьдесят фунтов, вы заберете все наши вещи?

— Именно об этом он и говорит, — подхватила ее мать.

— А у тебя есть пятьдесят фунтов?

Пятьдесят — это много. Больше, чем зарабатывает за год миссис Барбер.

— Не в этом суть, — ответила ее мать. — Правительство утверждает, что вступило в эту войну ради защиты демократии. Если ему настолько дорога демократия, думаю, оно могло бы доказать это делами.

Мэй, конечно, согласилась с ней. И подумала, что понимает, почему ее мать продолжала отказываться от уплаты налогов, хотя многие другие участники кампании сдались: противно было прекращать борьбу за правое дело только из-за этой дурацкой войны. Но все же реальность происходящего ошеломила ее.

Она помнила, какое воодушевление вызвала у нее эта кампания три года назад. Пожертвовать всем ради избирательного права для женщин! Терпеть лишения и огласку! Хранить верность принципам! Все это ей по-прежнему очень нравилось. И она понимала, что ее мать, твердо решив не платить налоги, просто не может пойти на попятный со словами: «Ой, как трудно стало, извините».

И в то же время… ведь даже в газетах больше не упоминают суфражисток. И непохоже, чтобы кампанию по-прежнему поддерживали сотни граждан по всей стране. Насколько могла судить Мэй, ее продолжали вести лишь мама и еще несколько пацифистов. Так какой от нее толк?

Мэй поднялась к себе и обвела взглядом спальню: книги, одежду, стеганое лоскутное одеяло, которое бабушка сшила для нее, когда она была еще совсем маленькой. Отнимут ли у нее все вещи так же, как у мамы? А у миссис Барбер?

В дверь постучали, в комнату вошла мать.

— Прости, дорогая, — сказала она. — Мне следовало предупредить тебя заранее. Но мне и в голову не приходило, что все зайдет так далеко.

— Понимаю, — кивнула Мэй. — Ничего. Даже интересно.

Но ей не хотелось, чтобы мать поверила ей, и мать не стала.

— А деньги у нас на самом деле есть. Я держала их в надежном месте… понимаешь, хотела заплатить, когда мы наконец добьемся свободы. Хорошо бы продержаться, потому что я правда считаю: нельзя, чтобы наше дело оказалось забытым, и вообще, ужасно сдаваться при первых же трудностях. Но вместе с тем я понимаю, что слишком многого прошу. Скажи, что ты хочешь остановиться, и я заплачу им немедленно. Заплатить?

Сказать или нет? Мэй очень хотелось так и сделать. Но…

— Нет, — произнесла она. — Конечно, нет, мама. — И она вымученно улыбнулась матери. — Только представь, тому человеку придется тесниться у нас в дальней комнате шесть недель. Как по-твоему, что он о нас подумает?

Наступило очередное воскресенье. Нелл пришла домой к ужину, но Джонни и Сидди так горланили, гоняясь друг за другом по двум тесным комнатушкам, что она не выдержала. И сбежала в Федерацию суфражисток Восточного Лондона раскладывать по конвертам экземпляры «Женского дредноута»: нудная, но неизбежная работа. Конверты Нелл предпочитала продажам — уж лучше сидеть в духоте, чем терпеть оскорбления и уворачиваться от гнилых овощей. Нелл уже наслушалась за свою жизнь достаточно оскорблений и напрашиваться на новые не желала.