На высотах твоих - Артур Хейли

Хауден запротестовал:

– Но уж от тебя-то я вправе был ожидать хотя бы какой-то лояльности!

– Не смеши меня! – вспылила Маргарет. – И ради Бога, прекрати выступать – я ведь не на политическом митинге. Я твоя жена, не забыл? И знаю тебя такого, каким никто и не видел. Всем ясно, что случилось. Харви Уоррендер поставил тебя в затруднительное положение…

– В немыслимое положение, – поправил он ее.

– Ладно, пусть будет немыслимое. По каким-то причинам ты считаешь, что должен поддерживать его, но из-за того, что делать это тебе не по душе, ты срываешь злость на всех остальных, включая меня, – на последних словах голос Маргарет пресекся, что для нее было уж совсем необычным.

Наступило молчание. Гул двигателей усилился – самолет готовился к взлету. Потом бетонная полоса за иллюминатором скользнула вниз, лайнер оторвался от земли, быстро набирая высоту. Хауден потянулся и взял Маргарет за руку.

– Ты совершенно права. Я действительно погорячился.

Так кончалось большинство их ссор, в том числе и крупных, а таких в их супружеской жизни было совсем немного. Кто-либо из них неизбежно признавал правоту другого, и они приходили к примирению. Вообще-то Джеймс Хауден сомневался, что на свете могли бы существовать супружеские пары, которые вели совместную жизнь, никогда не омрачаемую ссорами. Если бы таковые и обнаружились, то, несомненно, оказались бы скучными и бездушными людьми.

Маргарет по-прежнему сидела, отвернув голову, но на ласковое пожатие его руки ответила.

Немного помолчав, Джеймс Хауден сказал:

– Откровенно говоря, Уоррендер не так уж и важен. Во всяком случае, для нас с тобой. Мешает некоторым образом, но не более. Все уладится.

– Кажется, я тоже вела себя не очень умно. Может быть, потому, что так мало вижу тебя в последнее время. – Маргарет достала из сумочки батистовый платочек и осторожно промокнула уголки глаз. – Порой я ужасно ревную тебя к политике и чувствую себя при этом абсолютно беспомощной. Иногда даже думаю, что уж лучше бы ты тайком завел себе другую женщину. Тогда бы я по крайней мере знала, как мне с ней тягаться.

– Не надо тебе ни с кем тягаться. И никогда в жизни не надо было. – Произнося эти слова, он вспомнил Милли Фридмэн и вновь ощутил острый укол чувства вины.

Неожиданно Маргарет предложила:

– Если тебе так трудно с Харви Уоррендером, зачем держать его в министерстве по делам иммиграции? Почему бы тебе не поставить его туда, где он был бы безвреден, – в рыбное хозяйство, например?

Джеймс Хауден огорченно вздохнул.

– К сожалению, Харви сам хочет быть министром по делам иммиграции и все еще располагает достаточным влиянием, чтобы с его желаниями считались.

Он не был уверен, что Маргарет действительно поверила его последним словам, но, даже если у нее и возникли какие-то сомнения, она этого не показала.

"Вэнгард” начал поворот на юг, все еще набирая высоту, хотя уже и не так резко. В иллюминаторы били яркие лучи утреннего солнца, под правым крылом раскинулась Оттава, казавшаяся с высоты в три тысячи футов миниатюрной моделью города. Река Оттава сверкала полоской серебра меж заснеженных берегов. На западе близ водопада Шодьере белопенные ручьи, словно растопыренные пальцы, тянулись к зданиям Верховного суда и парламента, с такой высоты выглядевшим совсем крошечными.

Столица исчезла из виду, и под ними открылась просторная равнина. Примерно минут через десять они пересекут реку Святого Лаврентия и окажутся над штатом Нью-Йорк. “Управляемой ракете, – подумал Хауден, – на то, чтобы покрыть такое же расстояние, потребуются не минуты, а какие-то секунды”.

Оторвавшись от иллюминатора, Маргарет повернула голову к мужу и спросила:

– Как ты думаешь, вот те люди, там, внизу, имеют хотя бы малейшее представление о том, что творится в правительстве? О политических сделках, об услугах за услуги и всем таком прочем?

На мгновение Джеймс Хауден растерялся. Уже не впервые ему казалось, что Маргарет читает его мысли. Потом он ответил:

– Некоторые, конечно, имеют. Особенно те, что достаточно близки к правительственным кругам. Но большинство людей, по-моему, не знает или просто не хочет знать. А есть и такие, кто ни за что не поверит в такое, даже если представить им документальные доказательства и письменные показания, принесенные под присягой.

Маргарет в задумчивости произнесла:

– А мы всегда столь охотно ругаем американские политические нравы.

– Да, это так, – согласился он. – Что, безусловно, лишено всякой логики. Поскольку пропорционально у нас столько же злоупотреблений властью и взяточничества, как и в Штатах. Просто по большей части у нас все происходит куда более скрытно, к тому же время от времени мы публично приносим в жертву того, кто стал слишком жаден.

Табло “Пристегните ремни” над их головами погасло. Джеймс Хауден освободился от своих и перегнулся, чтобы помочь Маргарет.

– Конечно, дорогая, – добавил он, – нужно помнить, что одним из наших величайших национальных достояний является чувство уверенности в собственной правоте. Мы унаследовали его от британцев. У Шоу есть что-то в этом смысле: мол, не существует ничего столь дурного либо хорошего, перед чем остановился бы англичанин, но нет такого англичанина, который оказался бы при этом не прав. Убежденность такого сорта очень полезна для национального самосознания.

– Иногда создается впечатление, – заметила Маргарет, – что ты даже находишь удовольствие во всем дурном, что нас окружает.

Хауден помолчал, обдумывая ее слова.

– Я вовсе к этому не стремлюсь. Просто, когда мы с тобой остаемся наедине, я пытаюсь не притворяться, – на лице его мелькнула едва заметная усмешка. – Не так уж много осталось мест, где я бы не чувствовал себя, как на сцене.

– Прости, – в голосе Маргарет звучала тревога, – мне не следовало так говорить.

– Да нет! Я совсем не хотел бы, чтобы кто-то из нас чувствовал, что есть вещи, о которых мы не можем сказать друг другу, что бы это ни было, – мимолетно ему вспомнился Харви Уоррендер. Почему он так и не признался Маргарет? Возможно, когда-нибудь он так и сделает. Хауден продолжал:

– Многое из того, что я знаю в политике, меня огорчает. Но тогда я принимаюсь думать о нашей морали и человеческих слабостях и вспоминаю о том, что власть никогда и нигде не идет об руку с непорочной чистотой. Если хочешь остаться чистеньким, держись в одиночку. Если стремишься сделать что-то доброе, достичь чего-либо, оставить после себя этот мир хотя бы чуть лучше, чем он был, тогда должен выбрать власть и поступиться своей чистотой. Иного выбора не дано. Это похоже на то, словно мы все попали в стремительный, бурный поток, и, даже если очень захочешь, повернуть его сразу не сумеешь. Остается только отдаться течению и исподволь, медленно и постепенно попытаться менять направление в ту или иную сторону.