Краткая история семи убийств - Марлон Джеймс

– Да ладно, ладно, мамуль. Нет у нее вошек.

– Откуда ты знаешь? Эти растаманы – такая гнусь… И мне все равно, какие там у него, по его мнению, деньжищи. Все они так же грязны и неправедны. От них несет нечестивостью на двадцать футов.

– Вошек на нем действительно нет. Он пах нежнее детской присыпки, – говорю я и, не успев договорить, тут же жалею об этом. Я хочу схватить Кимми и тряхнуть – как капризного младенца, который никак не уймется.

– Моррис! Моррис! Мне не нужны незаконнорожденные отпрыски от расты, ты меня слышишь? Не хватало мне еще в этом доме выродков-бастардов!

Я смотрю на Кимми: неужели она хотела этого? Сознавала ли, что все к этому придет? На моих родителей было совершено нападение, а ей, собственно, по́ фигу – не потому, что Кимми невыносима мысль о насилии над ними, а просто ей претит любая ситуация, где эпицентром не является она, будь то даже трагедия. Что ж, молодец. Ее взяла. Она знает, что я не обмолвлюсь про то, что с Певцом трахалась и она. Знает, что я буду пытаться сохранить рассудок, даже если она твердо вознамерилась, чтобы его лишилась мать. Сучество этой твари вызывает у меня невольное восхищение. Я хочу, чтобы она поглядела на меня и улыбнулась – просто показать, что ей известно то, что про ее мысли знаю я. Мать все продолжает кричать «Моррис, Моррис!», как заклинание вроде «елочка, зажгись».

Тут спину мне ожигает удар ремня; кончик скорпионом жалит шею. Я давлюсь воплем, а ремень снова хлещет мне по спине, а затем дважды по ноге. Я падаю. Меня за лодыжку хватает отец и поддергивает к себе, отчего юбка на мне задирается и из-под нее проглядывают трусы. Он хватает меня левой рукой, а ремнем хлещет с правой. Я воплю, вопит мать, вопит Кимми. А он нахлестывает меня, как десятилетнюю. Я кричу: «Папа, не надо!», а он в ответ лишь пыхтит: «Ах ты, шалава, сейчас я научу тебя порядку в этом, бомбоклат, доме». Я снова «не надо!», а он «научу, научу дисциплине», и лупит, все лупит по заднице, снова и снова; я извиваюсь, а ремень вспарывает мне правое бедро. Отцу все мои крики нипочем: вот он расшиб мне костяшки пальцев, когда я пыталась ухватиться за его клепаный ремень (широкий, ковбойский – он такие любит). Я чувствую, как на мне взбухают рубцы, и ору «папа, папа!», а мать орет «Моррис, Моррис!», а Кимми орет просто так, а ремень все лупит. Я изворачиваюсь, и удар приходится мне прямо по манде; я воплю, а отец все придыхает «приучу, приучу», пинает и меня – да, да, я чувствую пинок – и замахивается, а я пытаюсь вырвать у него из руки свою ступню: «Отпусти, отпусти ногу!» И тут я с размаха бью его правой ступней в грудь (чувствую на ощупь, что она хилая, стариковская), отчего он опрокидывается на спину и заходится кашлем, но это только воздух, а не звук, а я все воплю – уже без слов, а просто «аааа! аааа!» – и хватаю ремень, и лупцую ему по ногам, и еще, и еще – «ааааа! ааааа!». А мать снова вопит: «Ты мне насмерть убьешь мужа! Не убивай моего мужа!» А он корчится и все кашляет, и тут я вижу, что луплю его не ремнем, а бляхой, и, обернувшись с ремнем в сбитых окровавленных пальцах, смотрю на Кимми.

Моя секретарша возвратилась со словами, что секретарша Луиса Джонсона понятия не имеет, куда он ушел (то есть, в переводе с ее кода, та не желает этого разглашать). Мне пришлось подняться с увлажненного стула и проделать путь по коридору к столу той женщины, где я задал вопрос: нравится ли ей здесь работать и планирует ли она заниматься этой работой в будущем. Если да, то ей не мешает вспомнить, что она работает на федеральное правительство Соединенных Штатов Америки, а не на Луиса Джонсона. Было заметно, как ее глаза в широкой оправе очков «бэтгёрл» расширились, а лоб наморщился, несмотря на то, что его жестко фиксировал лакированный пони-тейл. В посольстве на то, чтобы научиться скрывать свой испуг, уходят годы, и она в этом искусстве почти преуспела, однако сейчас терялась в догадках, по какой шкале оценивать уровень угрозы, высказанной пассивно-агрессивной ремаркой начальника. Чувствовалось, что она не может уяснить, играюсь я с ней или нет. Итак, бульвар Натсфорд, «Игуана-клуб».

Там я, безусловно, уже бывал. Мне он чем-то напоминал «Родео-клуб джентльменов» в Буэнос-Айресе, а также определенные клубы Эквадора, Барбадоса и Южной Африки. В «Игуана-клубе», во всяком случае, сидел определенный контингент из темнокожих и арабов, притворяющихся белыми (игра, возраст которой не поддается исчислению).

И вот я покидаю офис и еду прямиком на Оксфорд-роуд, где на солнцепеке стоит нескончаемая очередь из желающих получить визы. Отсюда направляюсь на запад. На пересечении Оксфорд-роуд и бульвара Натсфорд поворачиваю направо и беру курс на север. Охранник у ворот при виде белого человека в машине вопросов не задает. Знакомая зеленая «Кортина» стоит на краю парковки. Я паркуюсь на другом конце, хотя Луис, скорее всего, не знает, на каком автомобиле я езжу. Обеденный зал внутри заполнен белыми в деловых костюмах, пришедшими сюда на обеденный перерыв, а также шоколадными красавицами в теннисках, попивающими ром с колой. Тех, кого ищу, я услышал раньше, чем увидел. Луис, откинув голову, на моих глазах радушно хлопнул де лас Касаса по плечу. Конечно, это он. Первую минуту мне хотелось без обиняков подойти и резко спросить Луиса, что вся эта хрень означает, причем сделать это непосредственно перед де лас Касасом. Видит Бог, этого типа я ненавижу. Есть в нем нечто, что можно наблюдать разве что в королевах красоты и политиках: на лбу у них начертано что-то вроде «из всех маменькиных сынков я больше всех обожаю себя». Себя он считает революционером, хотя на самом деле он не более чем оппортунист. Луис и Луис – ну чем не рабочее название комедии, сюжет которой разворачивается у тебя на глазах.

Я устраиваюсь в дальнем конце бара, стараясь не смотреться так, будто я кого-то высматриваю. Не исключено, что в эту самую минуту кто-то где-то пишет пародию на шпионский детектив, где я – кретин в баре, разыгрывающий из себя Джеймса Бонда. Что ж, если оно так, то, может, заказать себе мартини? В эту секунду те двое неожиданно поднимаются, а до меня доходит, что на пути к выходу они запросто могут пройти в двух шагах от меня. Но Джонсон направляется к открытому арочному проходу в нескольких футах от своего столика, а Кубинец шагает следом. Зеленая «Кортина» выезжает со стоянки. Я вылетаю из бара в считаные секунды и стартую за ними, так что от их машины меня отделяют каких-нибудь двести футов. Слава богу, что час пик существует во всех концах мира. Выслеживать авто мне не приходилось со времен Эквадора, когда я работал в команде Адлера. Для адреналина я, понятное дело, староват, но все равно какое-то ощущение есть. И мне оно нравится, ну просто реально нравится. Эх, вот так бы взять, направить этот выплеск энергии в свое причинное место и кому-нибудь засадить, даже не принципиально кому…

С Трафальгар-роуд Луис делает поворот налево, в очередное скопление транспорта, затем делает еще один левый поворот. Сотню ярдов мы проезжаем по незнакомому мне отрезку дороги, вслед за чем Луис поворачивает на юг, срезает по Хафуэй-Три-роуд и на скорости вмахивает в гетто. Во всяком случае, дома вокруг становятся мельче, дорога – у́же, а крыши все больше представляют собой оцинковку, придавленную сверху кирпичами. Цементную облицовку стен тоже подменяет цинк в росписях граффити типа «ННП говно», «Расты педерасты», а также слоганы типа «Власть черным». Если фокусироваться на них и на зеленой «Кортине», то в голову хотя бы нейдут мысли о собственной долбанутости: белый человек по своей воле въезжает в самое чернушное гетто Кингстона. Хафуэй-Три тоже не подарок, но такого я еще не видел. Мелькает опасливая мысль, что здесь можно и заблудиться, но я от нее отмахиваюсь. «Кортина» летит на скорости, и меня тоже тянет дать по газам, но на дорогу здесь в любую минуту может выскочить какая-нибудь девчушка-малолетка.