Чеченская рапсодия - Юрий Иванов-Милюхин

— Зря царь делает горцам послабление, — не замечая, что начинает рассуждать как присланный на Кавказ москальский офицер, с — неудовольствием покачал головой Петр. Он вспомнил сумятицу в оставленной позади станице Наурской. — Про Мусу Дарганова, главаря банды разбойников, слыхал что-нибудь?

— Как раз этот Муса и держит весь отрезок пути почти до границы с дагестанскими горными аулами, — последовал исчерпывающий ответ охотника. — Абрек перестал признавать все местные законы, лютует как покалеченный бирюк.

— Он и есть обрубок настоящего человека. Дал бы Господь с ним расквитаться…

До станицы Червленной Петр добрался лишь под вечер, несмотря на то, что сменные скакуны в час делали по шесть верст с гаком. Промчавшись по главной улице и остановившись на центральной площади, он вдруг с удивлением обнаружил, что и здесь вокруг царит пустота. Эта странность щекотала нервы похуже толпы немытых солдат с вонючими цигарками в Наурской. Патруль из нескольких служивых был выставлен лишь на въезде, возле магазина подсели на лавочки к местным скурехам двое пехотных офицеров. Вот и весь войсковой гарнизон. Как и в оставшихся позади населенных пунктах, мужское население станицы либо находилось в походе, либо несло службу на кордонах. Оценив обстановку и поняв, что попутчиков до Стодеревской вряд ли удастся сыскать, а провожатых станичники выделят только утром, казак решил продолжать путь в одиночку. Он понадеялся на то, что ближе к вечеру абреки оставят свои засады, посчитав, что ночью в дорогу может отправиться только умалишенный.

Сменив лошадей прямо на площади, Петр сбил свою студенческую фуражку на затылок и свистнул так, что у женихавшихся возле магазина скурех и офицеров заложило уши. Конь всхрапнул и с места понес в бешеный карьер.

— Куда ты, ч-черт, — донесся из-за спины звонкий девичий голос. — Не знаешь, что ли, абреки там!

Но теперь казака вряд ли бы кто остановил, пролетка вынеслась за околицу, помчалась через луг к темной стене леса. И чем ближе она к ней подкатывала, тем спокойнее становилось на душе у парня. Петр взмахнул кнутовищем и еще раз огрел вдоль спины выкатившего глазные яблоки скакуна, позади заекали селезенками два запасных коня. В груди у него разгорался дикий азарт, ведомый только людям, свободным от рождения. По лицу захлестали ветки, за одежду уцепились колючки, они вырывали клоки материи, норовя расцарапать и тело. Петр нахлобучил фуражку на уши, как смог, закрылся локтями, и все равно получал столько ударов ветками, что их хватило бы на целый казачий отряд.

Наконец лес кончился, и казак облегченно перевел дыхание — одна преграда осталась позади. Коляска стрелой помчалась к желтым зарослям камыша с коричневыми махалками. Возницу и его коней с ног до головы обсыпали тучи семян, их твердые крупинки застрочили картечью по передку и кожаным бокам двуколки.

В этот момент раздался оглушительный выстрел. Фуражка подпрыгнула над головой Петра, успев оцарапать лоб околышем, и пропала за опущенным задником пролетки. Не осознав до конца, что произошло, студент инстинктивно поджал ноги под себя и стукнулся ягодицами о дно пролетки, ходившее ходуном. Еще несколько выстрелов просвистели над облучком, превратив в лохмотья кожу на спинке сидения. Видимо, стрелки не хотели убивать коней, метясь лишь в седока. Петр схватил ружье, приткнутое в угол пролетки, не целясь послал пулю в камышовый сухостой, затем разрядил туда же и пистолет. На некоторое время наступила тишина, нарушаемая лишь скрежетом пустотелого тростника о пролетку. Казак спешно заряжал ружье, он со злорадством думал о том, что обязан убить хотя бы одного разбойника, иначе его загубленная душа останется неотомщенной.

Он успел зарядить ружье и сделать выстрел в то место, в котором прятались разбойники. Ответный залп сразу из нескольких ружей стегнул будто шрапнелью по бортам двуколки, жеребец взметнулся вверх и с размаха грохнулся на дорогу, ломая оглобли и обрывая постромки. Визг смертельно раненного животного огласил пространство. Бежавшие следом запасные кони с разбега врезались в задник коляски, они захрипели от страха и боли, морды на мгновение зависли над возницей, прижатым к передку. Каким-то чудом Петру удалось схватить одного из них за сбрую и повиснуть на ней, не давая возможности коню убежать. Вторая лошадь рванулась в сторону, она порвала поводок и, едва не опрокинув экипаж, ринулась в заросли. Казак притянул к себе конскую голову, уцепился пальцами за уздечку, ногтями другой руки одновременно впиваясь в лошадиный храп:

— Тихо, тихо, — горячо задышал он в ухо жеребца. — Не шали, а то ноздри наизнанку выверну…

Лошадь дрожала всем корпусом, из груди у нее вырывалось запальное дыхание, но сильная боль в ноздрях заставляла подгибаться ее передние ноги. Воспользовавшись этим, Петр свободной рукой обхватил конскую холку, приник к ней телом.

— Спокойно, Машук, спокойно, — уговаривал он жеребца как своевольную бабу. — Нам еще рано складывать свои головы, еще домой надо поспеть.

Скакун начал успокаиваться, сейчас он чувствовал лишь боль в ноздрях, разодранных до крови ногтями его хозяина. И как только казак понял, что теперь жеребца может напугать лишь очередной ружейный залп, он ослабил железную хватку, по-прежнему не вытаскивая пальцев из ноздрей коня, пошарив вокруг, нащупал рукой перевязь шашки, перекинул ее через себя, затем изловчился зарядить ружье, забросил его за спину, то же самое проделал с пистолетом, который запихнул за пояс. Осмотрев пролетку, Петр подтянул поближе сакву с деньгами и подарками. Оставалось напрячь тело, закостеневшее в неловкой позе, и самому перекинуться на спину кабардинца. Продев концы веревки через ручку дорожной сумки и пропустив их под поясной ремень, Петр завязал концы и по крутой шее лошади пополз к ее хребту.

А вокруг стояла первозданная тишина. Петру казалось, что никакой стрельбы не было, а засада приснилась ему в кошмарном сне. Скорее всего, разбойники дожидались какого-либо действия хозяина разбитого экипажа, не решаясь рисковать собственными жизнями. Но Петр знал, что пройдет всего несколько минут, все вокруг закружится в новой смертельной пляске, и тогда пощады ждать будет не от кого. Выдернув из кармана складной ножик, он обрезал кожаный повод, перекинул оставшийся конец на шею лошади, улучшив момент, оттолкнулся ногами от днища двуколки и влетел на спину кабардинцу, сразу постаравшись на ней распластаться. Казаку было не привыкать ездить без седла и управлять конем без уздечки. Сдавив бока жеребца коленями, он вытащил пальцы из его окровавленных ноздрей и тут же уцепился ими за гриву.

— Пошел, Машук, — зашептал он ему на ухо и подтолкнул под брюхо носками ботинок. — Давай, родимый, нам надо похитрее выскочить из этих лумырей с куширями, а там нас и пуля-дура не догонит.

Конь выдул из ноздрей огромный красный пузырь, беспокойно переступив копытами, обошел коляску сбоку. Он до сих пор не мог избавиться от чувства жгучей боли в носу. Петр увидел на дне двуколки еще одну сакву, набитую продуктами, и губы его свела гримаса презрения.

— Подавитесь, шакалы, — не повышая голоса прошептал он. — На большее вы не способны, как только разбойничать, жрать чужое да ходить в нужник.