Черный день. Книги 1-8 - Алексей Алексеевич Доронин

мастерскую, через небольшую прихожую и коридор, из которого двери вели в жилые комнаты. В одной вместо двери висели занавески, похожие на кисею. За ними было что-то вроде гостиной, где стоял большой шкаф, а на противоположной стене висел ковёр, узорчатый, какие попадались иногда в старых квартирах. Но те стали тряпками-гнилушками, а этот − аккуратный, будто только что соткали. Хотя почему нет? Восточные люди такое умеют. В углу висели иконы — видимо, ещё времен Советского Союза. В русского бога верят, значит, не в басурманского. И хорошо живут. Огромная квартира, явно с печкой, никакой не буржуйкой, или даже отопительным котлом. С окнами, выходящими на огороженный и чистый зелёный двор, где никто не гадит даже в глухие ночные часы, потому что у хозяина есть не только ружья, но и особый договор о защите с Михайловым.

Саша слышал, что раньше при царе в таких больших квартирах были коммуналки, видимо, людям нравилось жить совместно. Странные. Но теперь их или бросили, или, как эту, занимали одной большой семьёй.

Даже телевизор в той гостиной стоял. Старинный, салфеткой накрытый. Ну. Их многие держат для красоты. Понятно, они ничего не показывают. Иногда на экран приклеивают картинку. Мода такая.

А вот радио бубнит в другой комнатушке, и там вполголоса вещает один из сладкоголосых магнатских дикторов. О том, что ещё безопаснее стала жизнь и ещё выгодней торговля.

Но ему прямо. Вот и мастерская. Женщина исчезла, как призрак, оставив их заниматься мужскими делами.

Черноволосый пожилой мужик с седеющими висками и аккуратными усами, в камуфляжных штанах и тельняшке, сидел на табурете перед верстаком и, держа гвозди в зубах, молоточком выстукивал по подошве чёрной мужской туфли. Видимо, набойку менял.

Ашот Ашотович Гаспарян − уважаемый в районе человек. Несмотря на южную внешность, говорил он по-питерски чисто — лучше, чем Саша.

— Ну, проходи, брат, чего стоишь? — сначала что-то промычав, а потом, догадавшись вытащить изо рта гвозди, произнёс обувщик. — Сюда. В ногах правды нет.

И подвинул другую табуретку, явно самодельную.

«А в чём она есть, правда?». Младший не собирался ломать голову, надо ли отказаться от приглашения, а просто сел.

— Здрасьте, Ашот Ашотыч. Я вам шкуры принёс, — Младший положил на верстак большой тюк, перевязанный проволокой.

— Куда кладёшь? На пол клади, вот сюда, на металл. У меня верстак для чистого.

На полу был прибит большой цинковый лист, на него Младший и положил то, что когда-то бегало по Питеру и кусалось. А вот лая от бродячих собак почти не услышишь. Они сразу нападают, не предупреждая. Но чаще убегают.

— Опять, поди, попортил, — ворчал армянин, как всегда, разворачивая тюк. — Откуда у тебя руки растут? Ну, кто так шкуры снимает, да?

— Я вроде аккуратненько.

— Брехня. Не умеешь, — вердикт был окончательный. — Хорошо, что это паршивая помоечная собака, а не ценная норка или чернобурка. Хороший мастер и с человека снимет. А ты и со слона бы не смог.

— А с человека кожа на что сгодится?

— На ремешок для часов. Ладно, эти шутки — грех перед богом. Чур меня и прости меня, грешного, Иисусе. Плохие люди шили из людей перчатки и абажуры. Но господь дал нашим предкам силы с них за всё спросить. Ты знаешь, как это было?

— Я книжки читал, дядя Ашот. Про все войны знаю.

— Ладно, не тяни, умник. Я знаю, зачем ты пришёл. Всё-таки хочешь починить те ботинки, о которых говорил, мальчик?

Младший уже давно отчаялся найти закономерность, когда тот звал его «другом», когда «братом» и когда «мальчиком». Хотя какой он к лешему «мальчик»?

— Ага.

Снял рюкзак и расстегнул застёжки. Раньше на нём была «молния», но её давно заклинило, и Саша заменил её — с помощью Анжелы — на более надёжные пуговицы и завязки. Внутри было много всего, но для сапожника предназначалось только одно.

Затёртый до бесцветности пакет.

Сапожнику понадобилось пять секунд, чтобы оценить состояние обуви.

— Интересно. Э… да тут не только нитки сгнили и каблуки отваливаются. Тут подошва совсем протёрлась. Проще выкинуть твои боты. Сколько раз ты их уже чинил?

— Много. Не помню. Но там были криворукие сапожники, а вы лучший на всём Северо-Западе, как говорят.

— Ты давай не льсти мне, парень, — брови Ашотыча сошлись над переносицей, став почти монобровью. — Я рахат-лукум не люблю. Ладно, бог с тобой. Сделаю. По обычной таксе.

Приоткрылась дверь, и в комнату заглянула одна из его дочерей — чёрное платье почти до пола, платок на голове. Русские женщины ходили чаще в чём-то брючно-джинсовом и без платков, а в платках или хиджабах на голове — только мусульманки. Но эти, хоть и христиане, жили по строгим правилам. И вымуштрованы дочки были так, что не каждый хороший слуга так дрессирован. Явно и мужей папа им подыщет, так что можно не заглядываться. Фигурки-то ничего, а что волосы закрыты, то и воображения хватит. Но тут другая нация, вряд ли чужаку что-то обломится.

Хозяин знаком велел ей подождать, девушка сразу ретировалась, как тень.

Восток − дело тонкое. Тут, в Питере, кого только не было. И все жили и женились в своем кругу, старались не смешиваться. Даже если из народности осталось всего человек сто. Были люди из Средней Азии. Были из разных стран Кавказа. Все они периодически грызлись друг с другом, реже — с местными. Но в целом противостояние с оборвышами было многократно острее, чем все мелкие «тёрки» на Острове, которые были даже для вялотекущей холодной войны магнатов лишь щепоткой приправы… и вкус без неё не особо менялся.

— Без обуви никуда. Ноги сотрёшь, промочишь — заболеешь и копыта отбросишь. Обувь чинить… это талант, брат. А одежду подшить сумеет любая баба. Хотя и мужик должен уметь. А вот ты не умеешь. Мужик вообще всё должен. На нём мир держится. Эх… — обувщик произнёс пару слов на своем языке. Видимо, про то, куда катится мир.

Младший кивнул. Хотя уже подбешивало, что любой, кто старше, считает своим долгом поучить его жизни. Видимо, это их суперспособность. Перестанет ли она на него действовать, когда ему самому стукнет сорок? Или перейдёт к нему?

Он ещё не знал, доживет ли.

— Вот на таких мужчинах, — Ашот Ашотович указал на портрет на стене крохотной мастерской, который висел рядом с несколькими маленькими иконками, видимо, покровительствовавшими труду: на