Спасти огонь - Гильермо Арриага

чем заработала голосовая почта. Меня начинала раздражать эта безответность. Видимо, это реванш, способ показать мне, что золотую нить можно порвать в разных местах. Я не хотела думать о плохом. Может, случилось что-то непредвиденное, сеть обрубили или просто конфисковали мобильный. Без шести одиннадцать я позвонила еще раз. Семь гудков и ничего. Я ночь не спала, подготавливаясь к этой минуте, а он не ответил.

В отвратительном настроении я поехала в «Танцедеи». Мы с Альберто обсуждали новую хореографию. Я не могла сосредоточиться. Хосе Куаутемок занимал девяносто девять процентов моих мыслей. Да кем он себя возомнил? С ним все хорошо? Или он просто таким образом посылает меня далеко и надолго? Я так погрузилась в эти размышления, что Альберто пришлось хлопнуть в ладоши у меня перед носом и вытащить из забытья: «Что с тобой?» — «Ничего, все хорошо». — «Видимо, на какой-то другой планете у тебя все хорошо. Потому что на этой ты отсутствуешь».

Мы продолжали пробовать новые движения, и я снова начала отвлекаться. Альберто остановил меня посреди вращения: «Марина, можно задать тебе вопрос?» Я улыбнулась: «Конечно». Он посмотрел мне в глаза: «Ты влюбилась в кого-то, верно ведь? Иначе я не понимаю, почему у тебя лицо как у блаженной». Надо было ему сказать: точно, как у блаженной. Меня сводит с ума убийца-зэк, я непрестанно думаю о нем и понятия не имею, что с этим делать. Вместо этого я сказала: «Спала плохо, вот и все».

В пять вся труппа собралась на репетицию. Во время разминки у меня зазвонил телефон. Я забыла выключить звук. Отошла сбросить звонок и увидела на экране номер Хосе Куаутемока. «Секунду, — сказала я своим, — это срочный разговор». Нервно бросилась в угол и ответила. Я и представить себе не могла, что он позвонит. Он же говорил, у него нет денег на телефоне, он может только принимать входящие. «Привет, Марина. Как дела?» Я глубоко вздохнула. Нельзя, чтобы он заметил мое волнение. «Хорошо, очень хорошо», — сказала я. Хосе Куаутемок немного помолчал. «Прости, что не ответил тебе утром. У нас был обыск, пришлось спрятать телефон». Он спрятал его за ножкой койки. А родственник одного надзирателя любезно положил на его счет пятьдесят песо. Ко мне вернулось дыхание.

Он попросил меня перезвонить, чтобы не тратить баланс, и мы проговорили еще десять минут, пока вся труппа ждала меня, чтобы начать репетицию. Он спросил, во что я одета. «В легкое черное платье с цветочками», — сказала я, оглядывая свои треники и майку на бретельках. Альберто жестом велел мне закругляться. На прощание Хосе Куаутемок попросил меня обязательно прийти на следующую мастерскую.

Я вернулась к труппе. Альберто подошел ко мне и прошептал на ухо: «Как хорошо, что ты ни в кого не влюбилась».

Он писал не останавливаясь. Исписал все поля в книгах, а когда поля кончились, начал писать между строчками. Книга в книге. Чем больше он писал, тем ближе чувствовал себя к отцу. Начинал по-новому оценивать масштаб его достижений, силу его речей, значение его идей. Сеферино чтил слово: «У каждого слова есть собственный вес. Никакое другое не может его заменить. Синонимы выражают разное. Они — сближение, но не само слово».

Пришло время написать самую запретную из всех историй: историю отцеубийства. Передать мгновение, когда он поджег его. Он вспомнил бульканье этой проклятой увечной игуаны, которое принял за ругань. Неужели отец и вправду его обозвал? Вернувшись из университета, он подошел к отцу и принюхался. Пахло дерьмом. Надо сменить ему подгузник. «Несет от тебя, как от свиньи», — бросил Хосе Куаутемок. Отец взглянул на него, не в силах пошевелить своим немым телом, и что-то прощелкал, словно какаду. Может, хотел попросить стакан воды или дать понять, что ему холодно, но Хосе Куаутемоку послышалось: «Заткнись, гаденыш». Его захлестнуло черной волной. Он спустился в гараж, взял канистру с бензином и в три скачка преодолел лестницу. Облил отца, зажег спичку и бросил ему на колени. Вспыхнуло пламя, огненные сталагмиты достали до потолка. Сеферино выл, как койот, и на этот вой сбежалась семья. Все трое застыли в дверях, зачарованные костром. Старикан горел, а никто из них и не подумал тушить его, пока крики не прекратились. Франсиско Куитлауак вылил на него ведро воды, только когда на месте отца осталась жуткая обугленная рептилия.

Хосе Куаутемок месяцами вспоминал это событие по капелькам. В памяти то и дело вспыхивали отдельные детали. Разрозненные образы огня, запах паленого, вопли, обуглившаяся кожа. Грязные беспорядочные кусочки, не желавшие собираться в единую картину. И все же он об этом написал, не без усилия, но написал. На берегу, куда его выбросило после кораблекрушения, воспоминания сверкали, как стеклышки, которые настолько обкатаны прибоем, что уже не режутся. Прошлое больше не будет ранить его. Наконец наступает свет. Свет.

Хосе Куаутемоку сказали, что Хулиан дожидается его в зоне посещений еще с каким-то мужиком. Хулиан привел в тюрьму Педро, чтобы тот понял, что это за место. Проникся потом, взглядами, голосами заключенных. Увидел, пощупал, вдохнул хотя бы краешек этой реальности. Может, это подвигнет его не бросать проект, несмотря на ссученных, закомплексованных плоских бюрократов.

Свинцовое небо предвещало грозу. Хулиан и Хосе Куаутемок рассказали Педро, как течет крыша в камерах во время ливней и как зэкам приходится уворачиваться на койках от струек воды, чтобы более или менее высыпаться. Педро и помыслить не мог, как это: спать в одной комнате с незнакомцами, да еще в сырости, плесени и вони. Нет, нет и нет. Лучше застрелиться.

После краткого экскурса в тюремные условия Хосе Куаутемок рассказал, что у него отобрали все написанное, ручки, карандаши, бумагу и право печатать на машинке после того, как он прочел свои тексты вслух другим заключенным. «А почему так?» — удивился Педро. «Потому что эти пидоры больше боятся слов, чем ножей», — ответил Хосе Куаутемок.

В отсутствие писчей бумаги, добавил он, приходится писать в книгах: на полях, между фразами, на чистых страницах в начале и конце каждого издания. «Если и это отнимут, у меня мозг омертвеет», — сказал Хосе Куаутемок. Педро попросил показать ему такую книгу. Все страницы и вправду были испещрены написанными от руки текстами. Рассказы, размышления, эпиграфы, стихи, воспоминания. Литература в своей радикальной ипостаси. Литература-акула.

Время посещения кончилось, пора было прощаться. «Будь