Ассимиляция - Джефф Вандермеер

Почему-то в этот момент Чарли, надевающий куртку, показался Саулу каким-то особенно прекрасным. И он крепко прижал Чарли к себе прежде, чем тот отошел. Ощутил вес этого мужчины в его объятиях. Грубость небритой щеки Чарли, которая ему так нравилась. Терпкий и утешительный привкус его губ на щеке. Он прижимал его к себе на секунду-другую дольше, словно пытался запомнить, сохранить все это, точно он, Чарли, был его последним оплотом, защитой от того, что только что произошло. А потом – слишком скоро – Чарли ушел. Вышел из двери в ночь и направился к своей лодке.

Вместо звезд и луны небо было полно носящихся туда-сюда белых кроликов – и Контроль понимал, что это неправильно, какой-то частью своего воспаленного разума – той, что из последних сил противостояла пытливой ясности. Может, это правда были белые кролики? Или пограничники? Или просто темные смазанные пятна там, где что-то двигалось, как на фотонегативах, потому что его зрение отказывалось воспринимать то, что движется? Потому что биологу удалось открыть в нем нечто такое, от чего он теперь порой мысленно возвращался к фантасмагорическому искусству, которое видел в Южном пределе, в странной комнате Уитби, а затем – к его теории о том, что пересечь границу значило войти в некое чистилище, где можно найти все давно потерянные и забытые вещи: всех кроликов, которых толпой загнали в невидимый барьер, каждый корабль и грузовик, исчезнувший в ту ночь, когда возникла Зона Икс. Всех, кто не вернулся из экспедиций. Мысль о всепожирающей бездне. Но в журнале биолога было детально описано свечение, исходящее из какого-то места под Слизнем. Куда он вел, этот свет?

Он старался отобрать из этих разрозненных обрывков нечто разумное, возможно, даже достойное, почетное. Сделать выбор, с которым бы согласился даже его отец; о матери он больше не желал даже вспоминать, а тем более ориентироваться на то, что она подумала бы.

Может, я просто хотел, чтобы меня оставили в покое. Жить в Хедли, в маленьком домике на холме, с котом Чоризо и писклявыми летучими мышами по ночам, недалеко от того места, где вырос, пусть даже теперь оно страшно далеко.

– Грейс, это бы ничего не изменило.

Они заночевали у сосны, во мху и влажной траве, меньше чем в миле от топографической аномалии, и финальный подход предстоял утром.

– А что изменило бы?

Она ответила мягко, даже, пожалуй, нежно. И от этого он особенно остро ощутил охватившее его отчаяние. Он все еще видел множество глаз биолога, которые превратились в звезды, а потом – в скачущие белые огоньки. А те, в свою очередь, превратились в шахматную доску, на которой застыл последний ход его отца. На которой Контролю теперь предстояло сделать свой последний ход.

– Если бы ты все мне рассказала. Еще тогда, в Южном пределе.

– Нет. Вот это бы точно не изменило ничего.

Кукушка спала рядом с ним, и это помогало ему окончательно не впасть в отчаяние. Она лежала на боку, крепко прижавшись к его спине и обхватив обеими руками, словно охраняла. Он чувствовал себя в безопасности, и в этот момент любил ее еще больше, за то, что она позволила себе это сейчас, когда в этом становилось все меньше и меньше смысла. Может быть даже, смысла в этом не было уже никакого.

Ночь выдалась холодной, темной, вокруг столпились какие-то создания, глазели на них, темные силуэты их были тихи и неподвижны. Но он решил не обращать на них внимания.

Теперь он с особой отчетливостью вспоминал слова своего отца, понимая, что тот был прав. Отец говорил: «Если не знаешь своих страстей, это смущает мысль, но не сердце». Тогда, напортачив на задании, он мог говорить об этом с отцом только загадками и так и не рассказал ему всей правды. «Иногда нужно понять, что пора оставить то, что делаешь, и идти дальше – хотя бы ради других».

Идти дальше. От слов этих веяло холодом. Что же он должен делать дальше? И какова его истинная страсть? Он не знал ответа ни на один из этих вопросов, знал только, что его успокаивают сосновые иглы, слегка царапающие лицо, и еще сонный влажный запах земли с привкусом дымка.

Настало утро, а он все лежал в объятиях Кукушки до тех пор, пока она не заворочалась, а потом резко отодвинулась от него, и было в этом движении нечто финальное, бесповоротное. Горизонт над тростниковыми зарослями, бесконечными болотами и грязью начал озаряться алым, словно там разгорался пожар, а в голове у него звучал треск, который мог быть выстрелами или просто далеким воспоминанием.

Синяя цапля в устье реки выхватывала из воды то жабу, то мелкую рыбешку, высоко в небе плыл в восходящих потоках теплого воздуха черный стервятник. Из островков деревьев доносился гомон птиц. А позади, на горизонте, виднелся маяк, должно быть, его всегда было видно, несмотря на сгустившийся к рассвету туман – местами легкий и почти прозрачный, местами лежащий толстыми плотными слоями, точно некая естественная защита против этого пейзажа – испытание и одновременно благословение свыше. Кукушка была наделена даром любоваться всем этим, и он заразился тем же даром – видимо, от ее прикосновений.

Но тут вмешался мир неестественный, как всегда, пока существовали воля и цель, и ему вдруг стало противно. Кукушка и Грейс спорили о том, что делать, если они вдруг наткнутся на останки бойцов пограничных войск. Спорили, что делать, когда доберутся до башни.

– Мы с тобой можем спуститься, – говорила Грейс, – а Контроль останется охранять вход.

Его последний пост, последнее и невыполнимое задание.

– Нет, я спущусь одна, – сказала Кукушка, – а вы оба останетесь наверху сторожить вход.

– Но это противоречит протоколам экспедиции, – возразила Грейс.

– Решила вспомнить о них теперь? Здесь?

– А что еще остается? – сказала Грейс.

– Я иду одна, – твердо сказала Кукушка, и Грейс на сей раз промолчала.

Тактика не стратегия. Ему вспомнилась одна из любимых фраз. Она была теперь бесполезна, как и все другие, словно абсурдно громоздкая рама старомодного велосипеда.

Он то и дело поглядывал на тусклое небо, точно ждал, что облака рассеются, выплывет вся правда, раскроет их истинное положение. Но вся эта убедительная мимикрия оставалась на месте. Что, если биолог ошибалась? Что, если она делала эти свои записи уже в состоянии тихого помешательства? И лишь потом превратилась в монстра? Что тогда?

Они свернули лагерь, потом под жиденьким покровом деревьев исследовали болото, его заводи, осмотрели берега реки. Теперь дым поднимался под углом в шестьдесят градусов, добавлял серебристого пепла к туману, отчего он только сгущался, становясь почти непроницаемым. В небе исчезли последние голубые прогалины, что только акцентировало неровную огненную линию на горизонте: волны оранжевого пламени поднимались над центрами цвета расплавленного золота. Под этой огненной линией Контроль различил темно-зеленую полосу растительности, а еще ниже, почти у самой воды, – густые заросли бежево-желто-зеленых тростников.