Крутые мужики на дороге не валяются - Катрин Панколь

— Ну про бутылку, про шлюху, про то, как мы вылавливали прах из унитаза, про Лас-Вегас я не говорила… Просто сказала, что ситуация нестандартная!

— Приехали! — вздыхает Бонни. — На церемонии будет сборище святош…

Она начинает меня бесить. Если мои друзья для нее недостаточно хороши, пусть составляет похоронную процессию из своих приятелей! Пускай разошлет приглашения с траурной каймой богатым снобам, у которых не стоит! И куда делась безутешная вдова, рыдавшая над кучкой пепла в унитазе. Все вернулось на круги своя, и неподобающие воспоминания чудесным образом выветрились из памяти Бонни. Рональд представлялся ей теперь не любовью всей жизни, а досадной помехой, которую следовало устранить как можно быстрее и незаметнее.

Приход Алана внес приятное оживление. Дзинь — раздалось у входной двери, и все вошли в свои роли. Бонни, как и подобает новоиспеченной вдове, громко высморкалась и заговорила вполголоса, а я стала следить за каждым своим движением, чтобы не броситься ему на шею.

Алан улыбается ослепительной, плотоядной, белозубой улыбкой. Блестят его волосы, глаза, кожа. Я знаю, что он вполне живой и осязаемый брюнет, а все-таки нимб так и просится к нему на голову. Будь он Христом, благодарные ученики вмиг побросали бы свои сети и тысячами ринулись за ним. Красный кадиллак паркуется перед Ритиной лавочкой. Со всего квартала сбегаются мальчишки поглазеть на фары, стереосистему и кожаный салон. Бонни читает вывеску и морщится:

— «Ясновидящая»? Твоя подруга гадалка? Этого нам только не хватало!

Рита облачилась в траурный наряд. На ней роскошная канареечная шляпка с коричневой лентой, украшенная перьями фазана, платье из коричневой замши с белой каемкой и кружевные перчатки. Поверх всего этого великолепия накинуто пальто свободного покроя с дешевым мехом, пахнущее нафталином и сахарной пудрой. В руках у нее венок из белых лилий с пышными тычинками. Уткнувшись в молитвенник и опустив веки, она поглаживает цветы.

При виде нас она закрывает дверь на ключ, вешает табличку, предупреждая клиентов о своей отлучке, и протискивается на переднее сиденье. Я сажусь сзади.

Рита обстоятельно со всеми здоровается, а Бонни со зверским выражением лица хрустит пальцами.

— Хороший выдался денек! — восклицает Рита. — Чудесно в такую погоду отправиться к Богу!

— Ее же можно на ярмарках показывать, — шепчет Бонни, прикрыв ладонью губы. — Тебе следовало меня подготовить! И где ты их откапываешь?

Я не удостаиваю ее ответом и начинаю всех знакомить. Когда я представляю Рите Алана, она закрывает глаза, трижды мотает головой и восклицает:

— Это он, это он. У меня была вспышка… Благословляю вас, дети мои… Их у вас, кстати, будет двое…

— Кого будет двое? — переспрашивает Алан.

— Рита говорит, что понадобятся еще два свидетеля, — объясняю я, толкая ее локтем. — Ее иногда посещают видения, и сейчас ей привиделось, что Ронни попросил еще двух свидетелей, иначе ничего не получится…

— И этих хватит с лихвой, — отрезает Бонни. — Мы не можем подбирать всех окрестных психов в угоду этому вонючему адвокату…

— Кого вы имеете в виду? — интересуется Рита, глядя на Бонни из-под полей своей шляпки.

— Да так, это мы о своем, — не слишком любезно отвечает Бонни.

Мы сворачиваем в сторону порта. Чтобы разрядить обстановку, я болтаю без умолку, не давая никому и слова вставить. Что вижу, о том пою. Выдаю банальность за банальностью. Замечаю, что день идеален для похорон. Ни дождя, ни града, ни снега. Не жарко, но и не холодно. Все горожане выехали на природу, поэтому пробки нам не грозят. Я отмечаю интересные здания, рассуждаю по поводу архитектуры, завожу речь о борьбе строительных компаний, о жадности застройщиков, которые взрывают сорокаэтажные небоскребы, а на их месте возводят шестидесяти-с-чем-то этажные, о безобразном состоянии дорог, которые после дождя превращаются в плавательные дорожки, вследствие чего грузовики, на полной скорости пролетая над водой, обдают несчастных пешеходов мокрой грязью, о том, что в этом городе просто гулять невозможно, прохожие носятся как угорелые… Интересно, почему в названиях всех небоскребов присутствует явный намек на деньги? А, коренные ньюйоркцы, скажите, почему так получилось? Рокфеллер-центр? Здание Сити-банка? Центр всемирной торговли? Крайслер? Такое ощущение, что их строили не из камней, а из баксов.

Я треплюсь в одиночку, увязаю в несуразностях, глядя на перья одной и кислую мину другой, и с облегчением вздыхаю, когда мы подъезжаем к дому Хосе и Марии Круз. Алан выходит из машины, я следую за ним и при мысли о том, что Рита и Бонни остаются вдвоем, тихонько хихикаю.

В лифте он прижимает меня к себе, раздвигает коленом бедра и прислоняет меня к стене. Я усаживаюсь ему на ногу, бросаю сумку на пол, радостно вздыхаю, обнимаю и осыпаю поцелуями. Колено бесцеремонно продвигается дальше, надавливает, наскакивает, а губы целуют медленно, обстоятельно, нежно. Эта смесь грубости и ласки доводит меня до неистовства. Я начинаю стонать. Шепчу:

— Еще, еще, как хорошо…

Алан ладонью прикрывает мне рот:

— Молчи! — приказывает он. — Молчи!

Его голос призывает меня к порядку, и жгучее, нестерпимое удовольствие разливается по всему телу. Приказывай мне еще, я буду слушаться… Его рука затыкает мне рот, терзает губы. Проворные пальцы проникают вглубь, щупают зубы, давят на нёбо… Зажав ногами его бедро, я откидываю голову назад, словно под теплым душем. Его губы продвигаются ниже, ползут по шее, достигают груди. Я напрягаюсь и кусаю губы, сдерживая крик.

Двери лифта распахиваются, и двое мужчин, стоящих в холле, с ухмылкой смотрят на нас. Алан опускает меня на пол, словно безвольную мягкую игрушку, не способную стоять на ногах, подбирает сумку и подталкивает вперед. Я отряхиваюсь, и мы устремляемся в коридор искать квартиру номер 1805, пристанище Марии Круз.

— А чем твоя подруга занимается? — интересуется Алан, засовывая руки в карманы и прислоняясь к дверному косяку.

— Точно не знаю… Кажется, дописывает диссертацию по Потлачу…

— По чему?

— Я тебе потом объясню…

На пороге возникает Мария Круз.

Совсем другая.

Далекая.

Она щурится, словно не сразу узнает меня. На губах — слабая, вымученная улыбка. Мария Круз будто растаяла. Она такая худенькая. Иссохшая, в своей черной юбке и черном свитере похожая на птичку на длинных беспокойных ногах. Черные прядки обрамляют печальное личико со впалыми щеками. Два огромных черных глаза с фиолетовой подводкой смотрят куда-то в глубь себя. Приподнимая веки, она окидывает нас серьезным, неторопливым и в то же время отсутствующим взглядом. От былой детскости и живости не осталось и следа. Мария Круз смотрит на меня невидящим взглядом, спрашивает:

— Ну как ты? Рада тебя видеть. Кто это с тобой?

— Друг…

Она смеется, хлопая себя по точеным бедрам.