В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль - Сара Бейквелл

называющие себя благонамеренными гуманистами, «никогда не допускали, чтобы их затронуло значение облика». В «Бытии и ничто» он продолжал утверждать, что старых добрых этических принципов, основанных на простой терпимости, уже недостаточно. Терпимость не в состоянии оценить всю глубину требований, предъявляемых к нам другими людьми. По его мнению, недостаточно отступить и просто терпеть друг друга. Мы должны научиться давать друг другу нечто большее. Сартр пошел еще дальше: мы все должны стать глубоко «вовлеченными» в наш общий мир. Молодой французский писатель Фредерик де Товарницки, сопровождавший Хайдеггера в его поисках рукописей, решил познакомить его и Сартра друг с другом. Он уже передал Хайдеггеру серию статей о сартровском экзистенциализме, написанных его соотечественником французом Жаном Бофре. Когда они обсуждали их во время последующего визита, Хайдеггер удивлялся тому, как Сартру удается быть одновременно философом, феноменологом, драматургом, романистом, эссеистом и журналистом. Эльфрида, которая также присутствовала на встрече, спросила: «Mais enfin, qu’est-ce que l’existentialisme?» («Так что же все-таки такое этот экзистенциализм?»)

В другой свой визит Товарницки принес Хайдеггеру экземпляр книги «Бытие и ничто». Хайдеггер игриво взвесил ее в руке и сказал, что у него сейчас мало времени на чтение — уже проверенная временем отговорка. (По этому случаю, когда Товарницки уходил, Хайдеггер показал ему собственное сокровище, завернутое в листы шелковистой бумаги в его столе: фотографию Ницше. «Он не всем это показывает», — прошептала Элфрида.)

Товарницки не терял надежды свести Хайдеггера и Сартра вместе в частном разговоре или публичных дебатах. Он пытался привлечь и Камю, но тот не хотел иметь ничего общего с Хайдеггером. Сартр был скорее заинтригован, но, как и Хайдеггер, постоянно говорил Товарницки, что слишком занят в данный момент. Вместо этого он предложил Товарницки написать о своих встречах с Хайдеггером для журнала Les Temps modernes, что тот и сделал.

Хайдеггер тем временем нашел время, чтобы все-таки погрузиться в «Бытие и ничто». В свой следующий визит он сказал Товарницки, что ценит психологическую остроту Сартра и его «чувство конкретных вещей». По крайней мере, так сообщил Товарницки; поскольку он писал для Les Temps modernes, Хайдеггер, вероятно, просто был мягок. Он также составил вежливое письмо, чтобы передать его Сартру. В нем содержалось замечание, которое можно прочитать двояко: «В вашей работе преобладает непосредственное понимание моей философии, с которым я раньше не сталкивался».

В отношении других Хайдеггер был более резок в своем ответе. Когда американский исследователь Хьюберт Дрейфус увидел «Бытие и ничто» на столе Хайдеггера и заметил это, Хайдеггер огрызнулся: «Как мне вообще начать читать этот Dreck!» — это дерьмо. Он начал развернутое эссе в форме письма Жану Бофре, критикуя гуманистическую версию экзистенциализма, которую Сартр с таким восторгом представил в своей лекции «Экзистенциализм — это гуманизм», с ее восхвалением свободы и индивидуального действия. Хайдеггер не хотел иметь с подобной философией ничего общего. Его статья, опубликованная в 1947 году под названием «Письмо о гуманизме» и наполненная отрешенностью и образами лесных просветов, является одним из ключевых текстов в его собственном решительно антигуманистическом новом стиле мышления. Сартр на нее не ответил.

В предыдущем письме Хайдеггера к Сартру он приглашал его приехать в Тодтнауберг: «В моей маленькой хижине мы могли бы вместе философствовать и кататься на лыжах в Шварцвальде». По словам Товарницки, на Хайдеггера произвело впечатление описание Сартром лыжного спорта в «Бытии и ничто», которое появляется ближе к концу, что позволяет предположить, что Хайдеггер все-таки проникся этим Dreck. Было бы интересно представить себе Сартра и Хайдеггера — и, возможно, более спортивную де Бовуар — летящими вниз по склону, с румяными щеками, а Хайдеггер, без сомнения, мчался бы быстрее всех, чтобы покрасоваться. Ему нравилось так делать, судя по воспоминаниям Макса Мюллера о лыжной прогулке с ним: «Когда мы катались на лыжах, он несколько раз смеялся надо мной, потому что я делал повороты и изгибы там, где он лихо мчался прямо вниз».

Но лыжная прогулка так и не состоялась. Сартр все время был занят; его дневник оказывался переполнен упоминаниями встреч. Кроме того, для француза в 1945 году было бы несколько неловко отправиться в снега Шварцвальда с бывшим нацистским ректором из Фрайбурга.

В начале 1948 года Сартр и де Бовуар все же отправились в Германию, чтобы посетить берлинскую постановку пьесы Сартра о свободе «Мухи». В своем первоначальном воплощении пьеса использовала классический сюжет «Орестеи» как притчу об обстановке во Франции в период оккупации. Теперь постановка Юргена Фелинга в берлинском театре «Хеббель» применила ту же идею к Германии после войны, четко обозначив это мрачными декорациями, на которых доминирует храм в форме бункера. Подразумевалось, что Германия сейчас точно так же парализована стыдом. Пьеса Сартра была задумана как призыв к французам покончить с прошлым и действовать в интересах будущего; возможно, это послание можно переосмыслить, применив к ситуации в Германии.

Сартр, безусловно, так и думал. В статье за год до этого, посвященной небольшой постановке во французской зоне Германии, он писал, что немцы столкнулись с той же проблемой, что и французы несколькими годами ранее:

Что касается немцев, то я тоже считаю, что само по себе раскаяние бессмысленно. Я не имею в виду, что они должны просто стереть из своей памяти прошлые грехи. Нет. Но я уверен, что они не заслужат прощения просто вынужденным раскаянием. Они заслужат его полной, искренней приверженностью будущему свободы и труда, твердым желанием построить это будущее и присутствием среди них как можно большего числа людей доброй воли. Возможно, спектакль может если не привести их к этому будущему, то побудить стремиться в этом направлении.

Не все в Германии были согласны с таким анализом, и дебаты вокруг пьесы привлекли большое внимание. Это, в свою очередь, обеспечило полные залы зрителей: Симона де Бовуар слышала, что некоторые люди платили за билет 500 марок — две средних месячных зарплаты. Один человек даже расплатился двумя гусями — высокая цена для города, в котором продукты были в дефиците. Поначалу де Бовуар беспокоилась по поводу поездки в Германию: давала о себе знать память об оккупантах в Париже, но, увидев масштаб разрухи в стране как в хайдеггерианском, так и в обычном смысле этого слова, изменила свое мнение. Стояла суровая зима; температура неделями опускалась до –18 °C, но многие берлинцы ходили без верхней одежды, и де Бовуар видела, как люди толкали маленькие тележки, чтобы подобрать любую полезную вещь, которая может попасться на улице. Отчасти именно для того, чтобы согреться, люди шли в театр, хоть