Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин

С такой же улыбкой он мог заметить, лежа на песчаном алупкинском пляже и глядя на загорелых парней в шлюпках: «Ну не странно ли — измени одну букву, и ты превратишь спасателя в Спасителя?»

Такие просветления в друзьях Виталика восхищали. Преодолев не самые привлекательные стороны своей натуры, в эти мгновения он им не завидовал — просто недоумевал. Одно дело — внезапное озарение в человеке известном: скажем, «Чардаш» Витторио Монти, который написал хренову тучу сочинений, а помнят все только этот «Чардаш». Ну ладно, Монти — он все же Монти, а Толик Фомин (да, да, мотоциклист с искрами) ни с того ни с сего написал: «Врасплох застигнутый подсвечник метнулся тенью по сукну, в стакане вздрогнул и вздохнул последний из лесу подснежник».

Сам он тихо радовался своим мелким находкам, забавным строчкам и созвучиям, то и дело забредавшим в голову, — авось, думал, пригодится, в стишок ляжет. И жили в палатках лихие пилотки, томились по ласкам, скучали без водки. Копил рифмы: Восток-кино — Ростокино, она мне — анамнез, колокол — молоко лакал. А тут вдруг выяснилось, что про колокол с молоком пел Высоцкий, типичный удар со стороны классика. Виталик аж покраснел от стыда и досады.

Еще был Алик придумщиком сюжетов. Он и придумал почти все, что они с Виталиком потом, в будущей жизни, превратили в кой-какие рассказы, повести и даже один роман. Но в те времена столь серьезных задач он не ставил. Просто, жуя пряник, мог сказать: «А вот, послушай… Живут двое, один такой трепетный, интеллигентный, еврей скорее всего. А другой — бугай, уголовник, антисемит, свинья в общем… И этого, интеллигента, он всячески допекает. Ну прям сил нет. И вот как-то раз… — Тут он делает паузу — взять следующий пряник и подчеркнуть важность момента. — И вот навещает как-то интеллигент могилку мамы на Востряковском кладбище, постоял у камушка, прибрал там все, протер надпись и керамическую фотографию, сухие листья вымел, цветы — две хризантемы — положил. И тихонько возвращается. Глядь — через аллею, у свежепокрашенной ограды, на скамеечке знакомая фигура. Согнулась вся, сгорбилась, литые плечи опустились уныло, татуированные кулачища бессильно лежат на коленях, а морда красная — как всегда, но от слез. Он! Гонитель его. И вот — переглянулись они, искра меж ними проскочила…» — «Ну и?» — требовал Виталик. — «Что — ну и? Дальше сам придумывай…»

А он не мог. Ну не мог придумать ничего путного. Однажды — по привычке — выдал за свой где-то подслушанный детективный ход: жена убила мужа замороженной бараньей ногой, полиция ищет орудие убийства, а нога в это время запекается в духовке… Алик снисходительно промолчал.

Дружба их родилась случайно, по семейной традиции. Подружки-мамы (помнишь: «Дарю тебе букетик, он весь из алых роз, в букетике пакетик, в пакетике любовь» — Лелечке от Раи?), жившие в одном доме. Потом — каждый день вместе, одни и те же книги. Многое, почти все, знали друг о друге. Хотя: вода и камень. Но главным образом — лед и пламень. Неторопливая погруженность в себя — и вспыльчивая экстравертность. Правда, с возрастом общих увлеченностей оставалось все меньше, игра — всегда и во все — уходила в прошлое, нужда в постоянном общении утрачивала остроту — и Виталик стал замечать, что их дружба незаметно превращается в абстрактную идею. Видимо, в юности, из книг, он пересадил в свой характер эту идею «истинной дружбы», а жизненные обстоятельства со временем изрядно потрудились и оставили от нее почти пустую — лишенную прежнего живого и теплого ядра — скорлупу Неужто, думал он, беззаветно дружат только в юности, а потом жизнь непременно разводит: жены, дети, работа, дела… Но — удивительно: оболочка эта время от времени, нечасто, вновь наполняется. Как правило, в горестные дни каждого. Смерть мам. Болезни. Наконец, твоя смерть. Был еще всплеск — рецидив старой близости, — когда они стали на пару сочинять, с упоением, лихорадочной какой-то радостью. М-да… А через много-много лет совместно сочиненный ими персонаж по имени Аскольд Диров (очень были довольны таким сочетанием) связал их снова: уролог Аскольд (!) Николаевич Дира (!!) с промежутком в пару месяцев прооперировал сначала Алика, а потом Виталика.

И хотя их дорожки теперь почти не пересекаются, хотя видят они друг друга пару раз в году, Алик-Виталик с раннего детства твердо знают: они — друзья. И это, уж видно, не вытравить никаким «жизненным обстоятельствам». Ау, обстоятельства! Не надейтесь.

Что касается игры в «великих людей», то семидесятилетний Виталий Иосифович стал было приучать к ней своего внука, но вскоре затею эту бросил: мальчик загадал ему Шумахера, обстоятельства жизни которого знал во всех подробностях, но не имел понятия о Рафаэле.

Все течет у плохого сантехника Гераклита. И все, видимо, изменяется. Превращаясь в нечто одно-родно-образно-типно-е. Как ананас и брюква теряют различия по мере продвижения по ЖКТ… Но есть, есть нечто постоянное, основательное, не подверженное капризам времени. Таковой была и остается одна из черт его, Виталика, натуры: патологическая приверженность к установленному порядку в самых разных проявлениях. К мытью посуды (а мыл ее всегда сам, неизменно напоминая наблюдателям, интересующимся причиной, слова Андрея Дмитриевича Сахарова, который, по слухам, Елену Георгиевну к мойке не допускал: «Я делаю это лучше») он приступал, надев резиновые перчатки, довольно просторные, и при этом никогда не пользовался моющими средствами, полагая их вредными — что-то там поверхностное и активное, — а пускал струю горячей воды и до скрипа водил щеткой и тряпкой по омываемому предмету Уборка квартиры совершалась в раз и навсегда заведенном порядке и включала, помимо вещей очевидных, протирку плинтусов, выступов на дверях, верхней поверхности карнизов для занавесок — ну и так далее. К старости некоторые ритуалы, сопутствующие поддержанию этого порядка, становились назойливыми и раздражали своей нелепостью случайного свидетеля. Как он протирал очки вложенной в футляр специальной тряпочкой! Футляр раскрывался, оттуда извлекались очки и тряпочка, футляр закрывался с отчетливым щелчком и откладывался в сторону. Затем стекла по очереди полировались сериями круговых движений, проверялся на свет результат, и, буде таковой вызывал удовлетворение, аккуратно сложенная тряпочка возвращалась в футляр, а очки пускались в дело. Ежеутренне в специальной книжечке сочинялся список необходимых дел. Началось это в далеком детстве, лет с десяти, — не оттуда ли берет начало подсознательное стремление аккуратностью и трудолюбием искупить скудость дарований? Тогда-то он и завел блокнотик и мелкими четкими буковками вписывал в него дела и делишки, подлежащие исполнению, а также разного рода перечни — скажем, столиц мира, или представителей отряда кошачьих, или видов холодного оружия. Все это тщательно классифицировалось, и среди названий рубрик встречались такие умные слова, как Miscellanea и Dubia — по-видимому, Виталик подсмотрел их в каком-то собрании сочинений и приписал им необыкновенные красоту и убедительность. Ну а взрослому Виталику особенное удовольствие доставляло вычеркивание из списка дел уже выполненного или переписывание того, что — по разным причинам — выполнить не удалось, на страничку следующего дня. При этом то и дело в мозгу прошмыгивала — и растворялась — озорная мечта: вот бы настала пора, когда все дела переделаны и списка писать нет нужды… А в чем тогда нужда есть? Что можно делать не по списку? А вот что: идти по продувному пярнускому пляжу с тобой и Ольгой, держать ее за руку, размахивать сцепленными руками и — маршируя: «Озябли пташки малые, замерзшие, усталые, и жмутся поплотней, а вьюга с ревом бешеным стучит по ставням свешенным и злится все сильней». Как принято писать — цитирую по памяти.