Уготован покой... - Амос Оз

— Об этом русские говорят так: останется человек один, попадется он чёрту, того и гляди. Есть такая поговорка. Видишь ли, Иони, я уже достаточно покрутился в одиночку да и намолчался вдосталь. Сначала там, в чужой стране, не в Израиле, а потом и здесь. И всегда меня хотели уничтожить. И не только Гитлер. Даже здесь поначалу, во временном палаточном лагере для новых репатриантов, да и в армии были такие, кто ненавидел меня. Их сразу никогда не распознаешь. Может, и ты собираешься меня убить, хоть и все равно что старший брат мне, как говорят русские, и ради тебя я без колебаний прыгнул бы в огонь.

— Что еще за огонь у тебя в голове? Послушай, какой дождь на улице. Если бы сию же минуту ты отправился, скажем, в Манилу? Или в Бангкок? Ты вообще-то слышал о таком городе?

— Я? Да ни за что на свете! Только бы осесть на одном месте, чтобы были мир и покой. Чтобы не стремились все время меня убить. Пусть даже нам придется кое в чем уступить. На серу. Не беда. Только бы провести всю жизнь среди добрых друзей. Среди евреев. Среди братьев. Играть на гитаре, чтобы всем нам было хорошо. Излагать на бумаге свои идеи и мысли, приносящие нам либо утешение, либо пользу. Чтобы все было хорошо. Чтобы в конце концов меня не держали за слабака, не просто терпели. И еще не мешать вам, потому что, если я мешаю, значит, так и остался мерзавцем и жизнь в кибуце не исправила мою душу. А тогда уж лучше мне немедленно исчезнуть и жить в полном одиночестве в какой-нибудь хижине в горах, питаться грибами и кореньями, утолять жажду водой из ручья или тающим снегом. И хоть я и боюсь спрашивать, она всегда говорит мне: «Заро, оставайся, ты совсем мне не мешаешь, и Иони тоже».

— Это так. Что касается меня, во всяком случае. Напротив, это такое огромное удовольствие — видеть, как вся эта история выводит из себя моих родителей. Их и весь кибуц. Анат, жена Уди, к примеру, поймала меня позавчера и спрашивает таким сладким голосом, не ревную ли я хоть немножко. А я ей отвечаю: «Спасибо, не к чему». Тоже дуреха. По мне, ты можешь оставаться здесь, пока и из тебя, словно из каменной стены, как сказано в Священном Писании, не прорастет иссоп. Мне ты не мешаешь.

— Спасибо, Иони. Может, ты позволишь мне задать, как говорится, личный вопрос? Всего один? Но ты не обязан отвечать. Есть такая детская поговорка: хитрая лиса вопросы задавала, пока сама в капкан не попала. Вот и мне лучше всего помолчать. Мои разговоры всегда приносят одни несчастья.

— Ну, так задавай свой вопрос, хватит морочить голову.

— Иони, скажи, ты… ты уже стал моим другом? Хоть немножко?

— Не знаю. Возможно. Я об этом не думал. Впрочем, знаешь что? Да. Почему бы и нет. Только тебе это ничего не дает. Потому что я давно уже не здесь. Кроме того, иногда мне хочется придушить тебя. И ее вместе с тобой. Вот так, придушить собственными руками, медленно и наверняка. Или насадить вас на штык, как это сделал в бою мой брат с двумя солдатами иорданского Арабского легиона, за что и был отмечен командованием. Ну да ладно, мы друзья. И не просто друзья. Я, например, оставляю тебе почти всю свою одежду, кроме той, что войдет в маленький чемодан. Нет, не чемодан. С чего это вдруг чемодан? В рюкзак. И шахматы. Со всеми журналами в придачу. И моих родителей — в подарок. И отвертки, и молоток, и плоскогубцы, и грабли, и вилы, чтобы летом ты мог разбить в саду цветочные клумбы, как она любит. На здоровье! Не за что. И даже Тию. А может, и мои бритвенные принадлежности, поскольку мне хочется отпустить бороду. Чего ты еще хочешь от меня? Только скажи. Быть может, зубную щетку?

— Спасибо.

— И помни пословицу, которую сам тысячу раз повторял мне: кто забывает, тот убивает.

— Иони, послушай. Я… как это сказать?.. серьезно… знай, что я не разочарую вас. Ни за что на свете. Никогда.

— Оставь, философ! Хватит устраивать мне тут День памяти погибших в Катастрофе. Лучше поставь-ка чайник и приготовь нам по чашке чаю. Хотя нет. Что это вдруг чай? Встань, подойди к третьей полке, пошарь там за книгами… И налей нам немного виски из бутылки, которую Римона выиграла в лотерею на празднике Ханука. И мы выпьем, пока она не пришла. Ты ее любишь?

— Видишь ли, Иони, дело обстоит так: я… то есть мы…

— Брось! Я не просил, чтобы ты отвечал. Вообще пришло время, Азария, тебе немного помолчать. Ты говоришь не переставая, с утра и до вечера. В шесть утра, в гараже, принимаешься толкать мне речь о справедливости: где эта справедливость еще осталась, что она вообще такое и как писали о ней разные философы. Оставь! Давай-ка я скажу тебе раз и навсегда, где она, эта самая справедливость: она ушла в отставку из нашего правительства, она покинула наш парламент, а теперь к тому же уволилась с поста секретаря кибуца. И сидит, сама себя поедом ест… Что происходит между ней и тобой — это, слышишь, не мое дело. Ибо я, знаешь ли, завтра двинусь… То, что слышал… Поднялся и уехал. Кончено! О чем же там написано, в твоей английской книжке?

— Я уже говорил тебе, Иони. Это письма. Идеи. Взгляды Теории. Вещи, которых ты не выносишь. Например, о Боге и его истинной Сущности. И об ошибках, совершаемых людьми в состоянии аффекта. Аффект — это чувство, страсть, порыв. Такие вот вещи…

— Вот и Болонези, когда я прихожу к нему в мастерскую, чтобы починить кое-что, начинает говорить мне о Боге, «благошловенно имя Его, утирающего слезы нищим». Отец мой читает мне нескончаемые лекции, ворочая такими словесами, как «смысл жизни» и тому подобное. А Уди, тот утверждает, что все решает только сила. А я? Сказать тебе? Я все это молча выслушиваю и ничего не понимаю. Ничего. Ни единого слова… Слышишь, как черепаха, которую ты принес, скребется о стенки своей коробки там, на веранде? Вон и Тия уши навострила… Ни черта я не понимаю. Даже до такой простой вещи, как засорившийся бензопровод, я не в состоянии додуматься, и мне должны были привести парня с постным лицом, вроде тебя, чтобы он растолковал мне, что дело всего лишь в засорившемся бензопроводе. Вот так день за днем я становлюсь все глупее. Становлюсь круглым дураком. Налей-ка, и мы с тобой чокнемся и выпьем: один — слабак, другой — дурак. Будем здоровы! А теперь почитай мне, послушаем, что это и с чем это едят.

— Но ведь это на английском, Иони.

— Так переведи. Ведь для тебя это несложно.

— Я как раз на середине письма. Тут речь идет о споре, который Спиноза вел с каким-то ученым. Очень трудно понять суть дела, не познакомившись с тем, что Спиноза называет «определениями» и «аксиомами», а также…

— Да читай уже. Не болтай!

— Ладно. Только не сердись на меня, Иони. Ты ведь помнишь, что все делается по твоему желанию. И я, ни секунды не колеблясь… Стоит тебе сказать хоть слово, и я…

— Читай, говорят тебе.

— Да, хорошо. Так вот: «Высокочтимому господину Гуго Буксхоллу. Насколько трудно двум людям, придерживающимся разных принципов, согласиться друг с другом, прийти к единому мнению по проблеме, связанной со множеством других проблем…»

— Ну, говори же! Без предисловий.

— Я и говорю, Иони. Но на это требуется время. Я ведь перевожу. Слушай дальше: «Скажите мне, высокочтимый господин Буксхолл, будьте любезны, видели ли Вы или приходилось ли Вам слышать о каких-либо философах, придерживающихся мнения, что мир возник случайно, как Вы это понимаете, то есть что, создавая этот мир, Бог ставил перед собой определенную ясную цель, но, несмотря на это, Он промахнулся мимо цели, которую имел в виду?»