Русский с «Титаника» - Владимир Лещенко

Наблюдения о войне на море, не лишенные оригинальности. Покойник полагал, что будущее за огромными миноносками, «минными крейсерами», как он выражался, способными стрелять на несколько миль сразу десятком «torpille» (зачем-то он употреблял французский термин). Он даже высказал идею вооружить таким образом гражданские пароходы, разместив аппараты ниже ватерлинии и подняв нейтральные флаги, чтобы охотиться на морских путях на вражеские суда. Нольде даже собирался подать записку об этом в Морское министерство.

Взгляд Юрия скользил по страницам.

«Сейчас, когда я в тепле и безопасности, вот сейчас мне страшно. Но не тогда, когда стало ясно, что корабль погиб и участь наша почти решена. Прошли, вероятно, еще три дня, может быть, больше, а может быть, и меньше… Я перестал различать время. Да, так, если короче сказать, я не мог покинуть Акинфия Борисовича, хотя и совершенно ясно представлял себе, что только в быстром движении навстречу людям заключается спасение… Видят Небеса, я не стыжусь в этом признаться, я желал того, чтобы мой спутник умер и освободил меня… Но это не имело никакого значения, я не мог бросить его… У тех, кто не был за полярным кругом, нет представления о том чувстве, какое способно породить у одного человека к другому совместное пребывание в этих жестоких краях… Я покинул наш лагерь, волоча за собой на санях стонущего спутника… Я редко вспоминал о том, что голоден, настолько я был занят мыслью о том, что нужно двигаться вперед. У меня оставалось фунтов двадцать канадского пеммикана в четырехунциевых плитках и фляга с водкой. Я взял еще спальный мешок, чтобы, по крайней мере, иметь возможность хоть согреваться на привалах, не мучаясь установкой палатки. Взял коробку таблеток немецкого “сухого спирта” – покойный штурман “Венеры” грел на них кофе на вахте, а тут пригодились, ибо в этой пустыне нет ничего, кроме мха и редкого плавника. Ну и, конечно, взял карабин с десятком патронов. Впрочем, я не очень долго думал над этим… Мне тогда хотелось только одного: как можно скорее добраться до устья Амгуэмы, а для этого нужно было во что бы то ни стало обогнуть бесконечное разводье. И я шел, волоча за собой санки и стонущего и скулящего Ушакова на них… В конце, признаюсь, я и сам, как жалкий больной щенок, скулил от холода и отчаяния…»

Да, вспомнил Юрий, краем уха он эту историю слышал. Из всей экспедиции Штольца на шхуне «Венера» тогда уцелели лишь Нольде и приват-доцент Акинфий Ушаков, за спасение которого барон получил Анну четвертой степени – свой первый орден.

Даже стихи о его подвиге были напечатаны в газетах, «Гимн храбрецу». Что-то о доблестном потомке викингов и что «с одною коркой черствой он одолел полярный мрак». (Хотя та неудачливая экспедиция была вообще-то летом, когда солнце на севере не заходит.) Именно тогда «в уважение заслуг и личной храбрости» поручик Нольде был зачислен во флот в чине лейтенанта.

Вот же, передернул плечами стряпчий. Рискуя жизнью, тащил через холодную пустыню товарища, а геолога, доверившего ему тайну золота, подло бросил умирать. Неужели, просто чтобы не делиться сокровищами Колымы?

Иногда текст чередовался с рисунками, довольно неплохими. И это были не корабли, как можно было бы ожидать от флотского офицера. Вот белый медведь, обедающий чьим-то трупом. Вот самурай, готовый отрубить голову коленопреклоненного пленника в бескозырке. Больше всего, впрочем, было чертиков. Они курили трубки и пили пиво из больших кружек. Некоторые рогатые и хвостатые носили эполеты и карикатурные мундиры и кортики. Вот мелкие, с болонку чертики водят хоровод вокруг обнявшего фонарный столб пьяницы, а тот хлещет из горлышка «беленькую». Вот два черта играют в карты – на коленях у них сидят голые девицы. А вот юные чертовки в неглиже отплясывают канкан.

Странные, право слово, вкусы, просто какая-то слабость к чертям!

А еще в дневнике отсутствовали многие страницы, иногда аккуратно отрезанные ножницами, иногда выдранные грубым рывком, словно в бешенстве. Что, интересно, там было такое, что покойный Отто Оттович не хотел доверять даже личному дневнику?

Воспоминания о победах над дамами? Или… о подвигах карателя? А может быть, заметки о содомском пороке, царившем в корпусе? Говорят, Пажеский корпус в этом смысле уступает лишь Училищу правоведения.

Затем пошли страницы, посвященные Русско-японской войне.

Долгие описания плавания несчастливой Второй Тихоокеанской эскадры. Рассуждения о скверном угле, о негодных, много раз чиненых машинах старого крейсера, о долгих стоянках.

Зарисовки, довольно натуралистичные, прелестей туземок в разных портах и сожаления о том, что в Сингапуре он не посетил китайский веселый дом («китайки, говорят, творят чудеса в постели»), ибо лечился у корабельного доктора от некоего «не упоминаемого в приличном обществе заболевания», подхваченного у смуглой прелестницы в Коломбо.

Та-ак, что там дальше?

«…Ночь медленно приближалась к рассвету. Темноту нарушали лишь ущербная Луна и вспышки ракет на горизонте. Я стоял на мостике “Грозного”. И вдруг впереди по штирборту, в нескольких кабельтовых от нас, обозначился в темноте силуэт какого-то небольшого судна. С крейсера “Мономах” его осветили прожектором. Это оказался японский миноносец. Он был подбит и еле тащился, дай бог, три-четыре узла. Выпуская пар, он беспомощно и обреченно подпрыгивал на волнах. Я поднял бинокль. Корабль казался безлюдным, лишь на его мостике маячил офицер, наверное, командир.

Желая, очевидно, показать нам, а может, самому себе свое презрение к смерти, он стоял, облокотившись на ограждение, и, покуривая трубку, смотрел на проходившую колонну нашей эскадры. Сзади ударил выстрел, кажется, стрелял “Николай”, а может, “Орел” средним калибром.

Фугас упал далеко за кормой японца. Больше выстрелов не было.

Я вдруг неожиданно для себя самого скомандовал: “Лево руля!” – и распорядился готовить к бою последний заряженный минный аппарат. Я выпустил мину с дистанции меньше кабельтова, и через несколько секунд в месте, где находился миноносец, клубилось лишь облако пара и дыма. Вскоре зашла луна и все погрузилось в непроницаемую тьму. Я был один в рубке и раздумывал… Само собой, я не жалел японцев, в конце концов, я уничтожил врага. Однако волновало другое: я только что принес смерть нескольким десяткам людей. И отчего-то не могу сказать, что эта мысль мне не нравилась…»

И этот эпизод из биографии барона Юрию был известен. «Бедовый», где он заменял раненого командира, утопил один из трех погибших в Цусиме японских миноносцев – единственная жалкая дань, какую огромная русская эскадра взяла с флота адмирала Того, ее наголову разгромившего и пленившего! А выходит «япошка» – то уже был подбит… Нечего сказать, герой! Выходит, зря орден Святого Георгия получил?

Дальше датировано уже четырьмя месяцами позднее.

«…К нам тут приходят иностранцы из посольств, из Красного Креста и журналисты. Японцы их свободно пускают, чтоб все видели, что Япония цивилизованная страна и с пленниками обращаются хорошо. Один американский газетчик, Джек Гриффит[29], все спрашивал, как мы сдались?