Магическая трубка Конан Дойла - Мария Спасская

— Ася-я, не-е-ет! Мой ма-альчик! Вер-ни-те моего сын-а-а!

А в следующее мгновение постаревший на полвека Кузьма появился на площадке, безумно хохоча и рыдая одновременно. Поглощенный своим горем, нас он больше не замечал. Все, на что он был способен, это раненой чайкой звать с маяка своего не родившегося мальчика, как выдуманная им графиня Сокольская, печальную участь которой он мне предрекал.

— Все хорошо, маленький! Все хорошо! — говорила я, поглаживая Гошу по мокрой голове. — Сейчас мы потихоньку спустимся и пойдем домой. Кто живет под потолком?

— Это плохие стихи, злые, — вдруг прошептал Гоша. — Я люблю другие. Добрые. — И чуть громче зачастил:

— Хвост косичкой, ножки — спички,

оттопырил вниз губу…

Весь пушистый, золотистый,

с белой звездочкой на лбу.

Юбку, палку, клок мочалки —

что ни видит, все сосет.

Ходит сзади тети Нади,

Жучку дразнит у ворот.

Выйдет в поле — вот раздолье!

Долго смотрит вдаль и вдруг

взвизгнет свинкой, вскинет спинкой

и галопом к маме в луг.

Закончив читать, сыночек посмотрел на меня и уверенно добавил:

— Это добрые стихи про маленькую лошадку. Я знаю еще про воробья. И про ежика. И сам сочинил про медвежат.

Два медвежонка в чистой одежонке

вышли погулять.

Встретили собаку, завязалась драка —

мишек не унять!

Клубок мохнатый катится, ревет, визжит,

горбатится!

Как они рычали, как собаку драли —

и не передать!

Прилетела галка, зашвырнула палкой —

лишь так смогла разнять.

Два медвежонка в рваной

одежонке тащатся домой.

Будет им от мамы, от сердитой мамы

большой головомой!

У меня перехватило дыхание. Мальчик мой! Солнышко! Няня все ждет, когда можно будет Гоше прочитать что-то, кроме «Скрута», и томик стихов ожидает своего часа в детской. Значит, Гошенька не только читал, но и заучивал особенно понравившиеся стихотворения и даже сочинял похожие стишки сам!

Так, читая стихи, мы осторожно стали спускаться вниз, оставив на вершине маяка оплакивающего утраченную любовь Кузьму, из-за разбитой трубки так и не сумевшего вновь стать Радием Полонским. По привычке я стала перебирать, пересчитывая, пальчики на маленькой Гошиной ручке, которую держала в своей, помогая ему спускаться. Но тут же себя одернула. Я родила прекрасного здорового мальчика, которого сама загнала в комплексы. У Гоши светлая голова и славные руки с пятью положенными пальцами, и больше никогда я не буду их считать. И на трещины в асфальте буду наступать, ибо все это глупости. Беда приходит не потому, что не туда наступаешь. Она случается оттого, что ты поселил в себе страх. А мне уже нечего бояться. Меня больше нет. Я растворилась в сыне, стала частью его.

А внизу уже толпились люди. Косые струи дождя хлестали их лица, и зонтики были слабой защитой от водяного светопреставления. Из возбужденной толпы слышались возгласы:

— Женщина с маяка упала!

— Какой кошмар! Разбилась!

— Беременная!

— Она за мальчиком бежала. Я в кафе сидела и их видела!

— Мальчик маленький такой! На маяк полез! А она за ним!

— Должно быть, спасти хотела. И не удержалась. Скользко… Дождь…

— Мальчишка-то где? Как бы тоже не сорвался! Надо лезть за ним!

— Да вот же он! Целехонький! И даже не испугался!

Мы с Гошей преодолели высокие ступеньки и попали прямо в объятья добродушной на вид женщины, подхватившей моего сына на руки и завернувшей его в сухое полотенце, неизвестно откуда появившееся в этом насквозь промокшем мире. Я потрепала сыночка по спутанным волосам и засмеялась. Ничего не бойся, малыш! Мама с тобой! Ты вырастешь умненьким и развитым, уж я об этом позабочусь. Я тебя не покину и буду следовать за тобой добрым ангелом, оберегая от зла.

Я вижу всю твою жизнь так ярко и отчетливо, точно стою на вершине холма и смотрю на железнодорожное полотно, по которому идет поезд. Поезд — это ты, мой хороший. Пока что ты в самом начале пути, но перед тобой простирается прекрасная длинная дорога. Ты станешь детским писателем, напишешь много дивных книг, будешь любить и будешь любим, и вот тогда, когда стану тебе не нужна, я расправлю руки, взмахну ими, как крыльями, и, подхваченная воздушным потоком, устремлюсь к яркому свету, который так и притягивает меня к себе. Жизнь прекрасна, мой мальчик! Живи! Дыши полной грудью! И ничего не бойся! Ничего и никого! Но что это? Рядом с тобой какая-то женщина. Она держит тебя за руку, помогая преодолеть жизненные трудности и невзгоды. Ну-ка! Да это же я! Я?

Острая боль пронзила тело. Ноги свело судорогой, руки кололи тысячи игл, сжатый в комок желудок подступал к горлу, а в голове гудел медный колокол. Сделав над собой титаническое усилие, я подняла пудовые веки и увидела сосредоточенное лицо пожилой женщины. Склонившись надо мной, она расправляла простыню, собираясь накрыть меня всю, с головой и ногами.

— Гошу увели от маяка? — прошелестела я пересохшими губами. — Он дома? Его переодели?

Женщина отшатнулась, испугавшись, но тут же взяла себя в руки и торопливо заговорила:

— Милая моя, да ты живая! А мы ведь думали, уже все. Лежи-лежи, я доктора позову!

Только теперь я обратила внимание, что на ней белый халат медсестры.

— Татьяна! — прокричала сестра в приоткрытую дверь. — Тань! Кликни Андрея Степановича! Скажи — Басаргина очнулась!

— Гошу переодели в сухое? — настойчиво повторила я. — Ему нельзя надолго оставаться в мокром. У Гоши аденоиды.

— Хорошо все с твоим мальчиком. — Женщина тепло улыбнулась. — Его к бабушке отвели и спать уложили.

И, обращаясь к подошедшей коллеге, тихо заговорила:

— Откуда она знает про маяк? Ведь без памяти была! Вика напутала, сказала, что больная скончалась. Должно быть, Вика с поста ушла к своему художнику в «Чайку», а когда вернулась, не разобралась сгоряча. Вчера просила подменить ее, а у меня корова отелилась, какие тут подмены! И все же, откуда Басаргина узнала про маяк? Неужели сердцем почувствовала?

Почувствовала… Увидела… Прошла с сыночком через все круги ада… Кто знает? Главное, я снова с Гошей. Я живу. И буду жить и радоваться каждому прожитому дню, оставив в прошлом ее. ДРУГУЮ ДЕВОЧКУ. И гнома Скрута.

Англия, 1930 год

Сэр Артур умер теплым июльским днем от болезни сердца в кругу любящей семьи. Перед самой своей кончиной писатель вдруг вспомнил про секретаря и попросил отдать Вуду трубку. Ту, что с львиной головой.

— Я знаю, она вам нравится, — прошептал он. — Я видел, как вы, мой друг, на нее смотрите.