Забытая сказка - Маргарита Имшенецкая

* * *

Как-то, будучи в городе, я предложила Диме проехать к цыгану Захару, у него часто в пригнанных табунах случались один-два красавца — сибирских рысака.

— Но только имеется некоторое неудобство, — сказала я, — Захар богат и очень гостеприимен, купите или не купите лошадь, все равно в дом затащит и из чьей-то недопитой рюмки либо водки, либо вина выпить придется.

— То есть, как это? Вы говорите, что из недопитой? — переспросил Дима.

— У него таков порядок: с утра до утра на столе всегда много бутылок, а рюмок всего две-три, и часто стоят недопитые, и в них же вновь наливается. Закусок так же много, но одна вилка и для сардин, и для икры, и для всего, что наставлено, каждый пользуется ею по очереди, полное отсутствие тарелок. Орудуйте, как вздумается.

Мелькнули в памяти Москва, Настя, ее свекровь, двенадцатый самовар. «Ну, они перед Захаром аристократы», — подумала я.

— Ну что ж, поехали, конечно, из недопитых рюмок мне пить, по правде сказать, не приходилось, да и не улыбается, а вот лошадей посмотреть — любопытно!

Захар меня встретил, как отец родной.

— Да, ты где ж это запропала, Татьяна Владимировна? Я ужо хотел к тебе махнуть!

— Ну вот что, Захар Васильевич, если есть чем похвастаться, покажи, а если одна калечь, так не срамись. Познакомься, барин московский, и в лошадях шибко дошлый.

— Вот для него-то у меня и есть, эй Васька, ну где ты там? Выведи Червонца.

Действительно, одно слово Червонец, золотом отдавал на солнце. Статный крепыш, много повыше, чем обыкновенные сибирские, ножки точеные, головка маленькая, ушки настороженные, богатая грива и хвост, и глаз веселый, фыркнул, заиграл. Я видела, что Дима сразу влюбился, но я предупредила его:

— Боже сохрани, не хвалить, а по возможности хаять. Страх любят цыгане-лошадники эту церемонию. Это у них в своем роде китайская вежливость с цыганскими манерами.

— Это что ж, масть его настоящая или крашенный? У вас ведь тут подкрашивают для надобности, — спросил коварно Дима.

— Да ты что, паря-барин, смеешься… Да лопни мои глаза. Да сегодня же умри моя жена с детьми… — и все в этом роде, причем при каждом заклинании, Захар с азартом срывал с себя шапку, бросал ее о землю.

Дима еще задал два или три подзадоривающих вопроса. Я даже испугалась за старого Захара, он не только сорвал с себя шапку, но и поддевка далеко отлетела в сторону.

— Ну коли ты, Захар Васильевич, так за коня стоишь, покажи ход, — сказал Дима.

— Эй, Гришка, айда, на вершине! — (это значило верхом).

Захар жил на окраине города, на большой площади. Цыганенок лет тринадцати, без седла, живо вспрыгнул на спину Червонца, гикнул и вихрем вылетел из ворот.

— Стакан воды не прольется, вот как идет под седлом! Первый сорт! — Захар высоко поднял палец.

Когда мы вышли за ворота, то увидели быстро удаляющийся силуэт Червонца. Но вот цыганенок повернул обратно, еще мгновение, птицей, не всколыхнув, пролетел мимо нас, и еще, и еще раз, с прилипшим к холке лошади цыганенком, и когда влетел обратно во двор, то пыхнул сразу в обе ноздри, и ни усталости больше, ни вздоха, ни сопения, словно из двора не выходил.

— Так, — сказал Дима. — А нет ли у тебя, Захар Васильевич, легкой кошевки, не прокатишь ли ты нас?

— Ну, знамо есть… Эй, Гришка, тащи сбрую!

Не прошло и пяти минут, как мы выехали за город. Проба кончилась тем, что Дима купил Червонца и уговорил Захара довести нас домой, когда мы въезжали в наш двор, Дима шепнул мне: «Извините, что я лишил Вас удовольствия выпить вина из недопитой рюмки».

Два дня назад Дима дал мне пачку писем Аглаи Петровны со словами:

— Прочтите, я взял их с собой, так как чувствовал, знал, что мы все расскажем, каждый о себе друг другу. Поверьте, эти письма никто не читал, кроме меня, а теперь и Вас.

Часть писем была пожелтевшая, это те, которые писала Аглая Петровна, когда он только что поступил в кадетский корпус, когда ему было лет девять. Прошло с тех пор много лет, мне трудно вспомнить и восстановить их подлинно, но смысл, в особенности одного, ярко остался в памяти. Все письма — это был гимн любви матери, обожавшей своего сына, предостерегавшей его от соблазнов и страстей. Она казалась самых щекотливых вопросов в такой любовной форме, делая мудрые выводы. И ее советы были трогательно нежны. Аглая Петровна заняла место в моей душе рядом с моей прабабкой Аленой и бабкой Марфой, монашествующей в неизвестном мне и моей матери монастыре, а может быть, уже давно ушедшей из жизни. Это портреты чистых, цельных, сильных женщин моей умершей Родины. Вот то письмо, которое особенно, более других поразило, запало в душу:

Это письмо я списала, оно поразило меня. Скажите, откуда такие глубоко философские, кристальные мысли у дочери крестьянина, не получившей никакого образования?

* * *

Весна в этом году торопилась, и к концу февраля снег на полянках, куда заглядывало солнышко, осел, почернел, а местами и земля выглядывала, только ели и пихты своими лохматыми ветвями укрывали снег и все еще зимой пугали. За ночь лужицы и проталины подмерзли.

Рано по утрам, пока солнышко не пригрело, мы с Димой, он на Червонце, а я на Гнедке, с каждым днем все глубже и глубже в лес пробирались. Приятно цокали копыта лошадей по мерзлому, и все чаще и чаще попадались уже просохшие места, где можно было ехать и рысцой. Торопили мы весну. Бродить по лесу, на горы забираться, на самую макушечку, синевой дали, группой ближайших скал, озерами, стенами сплошных лесов ох как любоваться хотелось. Да и Диме хотелось показать весну-красавицу в лесу моем заколдованном. Но сегодня первое марта, завтра идет экспресс, и Дима должен ехать. Он получил срочную телеграмму, которую Оля прислала сегодня с маминым кучером Макаром.