Вдали от рая - Олег Рой

Нет, невозможно! Он хорошо помнил, как бился в эту дверь, рыдая и крича что-то нечленораздельное, экс-банкир Васильцов, как он колотил кулаками по старому, уже местами потрескавшемуся и прохудившемуся дерматину. Дверь насмерть стояла под его натиском, отвечая ему ухающими деревянными звуками. И даже предположить тогда, что она открыта, было совершенно немыслимо – напротив, она казалась средоточием незыблемости и приватности чужого жилья, пословицы про дом-крепость, символом всего утаенного, засекреченного, укрывающегося от посторонних любопытствующих глаз…

А вот теперь эта же самая дверь сама собой распахнулась, точно приглашая его войти. Все, что оставалось еще в Волошине разумного и здравого, все, что пыталось еще сберечь его, спасти, вернуть в прежнюю жизнь, беззвучно кричало ему: «Не заходи, не надо! Зачем тебе чужая жизнь? Зачем тебе чужие тайны? Ты и со своими-то разобраться не можешь… Остановись, подумай!» Но иногда инстинкт бывает сильнее разума – и, может быть, слава Богу. А потому Виктор тряхнул головой, насмехаясь над собственными сомнениями, и шагнул в темноту.

Странно, но у него даже мысли не было о том, что он, ворвавшись среди ночи, скажет Вере. О том, что подумает и как испугается непрошеного визитера разбуженная им женщина. О том, что Вера может не спать или оказаться не одна… Все тем же неподвластным сознанию инстинктом он чувствовал – не придется ничего объяснять и никого будить. Внутри нет ни души, ни одной живой души. В какой-то момент он испугался, что сейчас найдет здесь Веру мертвой, но тотчас отогнал от себя эту глупую мысль – ерунда, насмотрелся детективов…

Квартира встретила его запахом пыли, затхлости и полной тишиной, не нарушаемой ничем – ни тиканьем часов, ни капаньем воды из крана. Щелчок выключателя, неяркий свет, быстро распахнутые одна за другой комнатные двери… Через несколько минут Виктор уже твердо убедился в том, что, кроме него, здесь никого нет. И не было, видимо, давно – ничего похожего на обустроенный быт или тем более на уютное женское гнездышко в этом доме не наблюдалось. Вещей – минимум, если не считать разбросанный там и сям по полу мусор – разорванные пластиковые пакеты, какие-то упаковки, коробочки… Такое чувство, что Вера (если только здесь действительно жила именно она) покидала квартиру в спешке и горячке. Наверное, не глядя, отчаянно торопясь, кидала в чемодан одежду, быстро собирала в охапку, сваливала кучей в сумку привычные мелочи из ванной и кухни, а потом неслась вниз по лестнице, и шаги ее так же гулко отдавались в подъезде, как только что его, волошинские, шаги…

Впрочем, кое-какие вещи здесь еще оставались, в основном мебель. Почти пустая «стенка», раскладной обеденный стол, потертое кресло, стеллаж со старыми книгами – все больше русская и переводная классика. Скромные предметы обихода – настольная лампа выпуска восьмидесятых годов, слегка выцветший от времени палас на полу, засохший цветок на подоконнике… На кухне еще стояла разрозненная посуда, в ванной на полочке сиротливо поблескивала перламутровым блеском почти пустая бутылочка шампуня, а в одной из комнат обнаружилась застеленная чистым бельем кровать… И, наверное, именно увидев эту кровать, Волошин и подумал со скептическим смешком: «Ну, что же, жить можно…»

Жить? Здесь?! Мысль оформилась в его мозгу так быстро, словно была готовым, давним и старательно обдуманным решением. Хотя действительно, почему бы ему не остаться здесь? Ему все равно больше некуда идти. А тут идеальное место, чтобы спрятаться от всего мира. Скрыться от друзей и партнеров, от участливых расспросов и заброшенных дел, от недремлющего ока матери и ласковых уговоров Захаровны, от укоризненного взора Юры и от надутых, надоевших ему своей безупречностью губок Аллочки Комаровой… Это было бы в принципе невозможно, если бы… если бы не Богом посланное ему, оставленное ему Верой, точно в наследство, убежище. Никто из близких не знает о его встречах с этой женщиной и уж тем более – об этой ее квартире. Никому не придет в голову искать его здесь. Тут никто не станет докучать ему, задавать вопросы, добиваться исповедей. Он выйдет отсюда тогда, когда захочет, когда будет готов к встрече с ними – с предавшими его друзьями, Валерой и Сашкой, с матерью, с аутистом по имени Сережа… И еще одно. Именно сюда рано или поздно вернется Вера – и он встретит ее здесь, и прежде, чем задавать какие бы то ни было вопросы, просто коснется ее волос и поцелует ее крепко-крепко…

Виктор забился в это заброшенное чужое жилье, как раненый зверь забивается в нору, – чтобы зализать раны и, если уж доведется, достойно встретить свою смерть. Он выключил мобильник (не забыв удостовериться, впрочем, что городской телефон здесь исправен, и смутно надеясь, что хозяйке случайно позвонит хоть кто-нибудь, кто может знать о ее нынешнем местопребывании и дальнейших планах). Потом распахнул форточки и тщательно занавесил окна.

Пройдя в кухню, он воткнул в розетку штепсель небольшого холодильника и с удовлетворением убедился, что тот работает. Телевизора в квартире не было, но это Виктора ничуть не огорчило. Без фильмов и передач он прекрасно мог обойтись, а следить за происходящим во внешнем мире не было никакого желания.

Необходима была еще одна, последняя, вылазка, и, осторожно прикрыв дверь квартиры, Волошин спустился вниз, сел в автомобиль, доехал до ближайшего круглосуточного супермаркета и вышел оттуда с упаковкой пива и двумя большими пакетами, битком набитыми всем тем, что он любил. Денег пока хватало. Поездив по округе, выбрал место для стоянки понеприметнее и оставил там свой «Вольво», предварительно осмотрев, не забыто ли в салоне что-нибудь важное.

Вернувшись в квартиру, он с аппетитом поел и в эту ночь спал так хорошо, как не спал уже давно. Подушка слабо пахла лавандовой водой, одеяло было легким и теплым, а в раскрытое настежь окно редко-редко когда долетал шум вдруг ставшего таким далеким города. Виктору казалось, что и сама Москва от него теперь далеко-далеко, и все его проблемы улетучились, растворились в ночи вместе с нею.

Любой врач, из тех, кого еще недавно посещал Виктор Волошин, теперь сказал бы своему пациенту, что его состояние значительно ухудшилось и что он, безусловно, нуждается в усиленной медицинской помощи. Но Волошин больше не обращался к врачам. Он просто жил в Вериной квартире – или в квартире, которую она по каким-то причинам называла своей. Жил день, два, три, пять… Делал по утрам небольшую зарядку, заваривал себе кофе, валялся на диване, читал старые книжки, обнаружившиеся в шкафу. Спал. Смотрел в окно. Думал о прошлом. И ждал Веру.

Он ни разу не набрал телефонного номера матери – у нее есть Сереженька, есть Захаровна; она не скучает о нем. Он ни разу не позвонил в свой офис – там наверняка прекрасно справляются и без него!.. Все это было не похоже на Волошина. Но ему сейчас было безразлично, как там идут дела, как поживает его Привольное и его фирма. И он не желал делать над собой чудовищное усилие только затем, чтобы узнать что-то, на самом деле совсем его не интересующее. Иногда он с циничной ленцой размышлял над тем, что вот – пропал же Виктор Волошин, будто его и не было, а в фирме и в материнском доме, скорее всего, все идет по-прежнему, и никто не собирается его искать, беспокоиться о нем, и никто не думает ставить на ноги московскую милицию, чтобы нащупать в огромном мегаполисе его следы… Конечно, всерьез он ни от кого не прятался, но ведь никто его всерьез и не искал. И, наверное, всем им – тем, кого он считал когда-то близкими людьми, – только легче живется оттого, что он совсем пропал с их горизонта…