Варяги и ворюги - Юлий Дубов

И руководство приняло судьбоносное решение. Руководство провозгласило, что отныне подданные наделяются кое-каким личным имуществом. И начиная с текущего момента состояние этого имущества раз и навсегда перестает интересовать руководство. В перечень имущества попали бушлаты и ватники, чуни и ботинки, трусы и майки. Миски, кружки и ложки. Нары и кусок крыши над головой или же, в зависимости от местонахождения конкретного имущества, пол под ногами. Хочешь удобно спать — разбери крышу и почини нары. Хочешь, чтобы не капало, — разбери нары и почини крышу. Либо почини и то и другое, только не приставай к начальству с идиотскими вопросами, где достать доски. Потому что начальство этого не знает и знать не в состоянии. Не умеешь или не можешь почему-либо починить — найди себе более приличное место для ночлега и махнись. Или договорись, чтобы тебе помогли более умелые товарищи. Только чтобы без уголовщины и нарушений режима.

Первую черту подвел полковник Таранец, сказав напутственно:

— Никакой, понимаете ли, частной собственности. Только личная. Вот так-то.

А точку поставил Кондрат, собравший перед отбоем в курилке старших по баракам и воровской актив. На встречу его принесли на руках, усадили в центре, и он заговорил.

После этого все и началось.

Стихия обмена захлестнула зону. Менялось все — кружки на ложки, валенки на ватники, пайки на чуни, шило на мыло. Табак и спирт — на места в бараках. Для расчистки жизненного пространства под протекающими крышами в ход шло все — ласковый уговор, триста грамм в помятой алюминиевой кружке, газетный кулечек дури… вплоть до прямого административного нажима, когда несговорчивый отправлялся в кандей и стучал там зубами на хлебе и воде вплоть до полного поумнения. За это охране полагалась доля. В освободившихся углах из разобранных нар сколачивали стены, перестилали полы, латали крышу. Полированные заготовки из производственной зоны выносились наружу товарными партиями и шли на изготовление мебели. Вошло в моду принесенное кем-то с воли словечко «евроремонт».

Опять же по наущению Кондрата к Таранцу была направлена представительная делегация — тогда, в начале, еще ходили к нему, а вызывать к себе стали позднее. Делегация ребром поставила вопрос о необходимости положить конец неконтролируемому расхищению социалистической собственности в производственной зоне и тут же с головой выдала начальнику трех гарнизонных чурок, непосредственно повинных в ночных выносах заготовок за малую мзду. Кивала Толян, служивший на воле народным заседателем, поднабравшийся в ходе судебных заседаний кое-каких юридических познаний и угодивший в зону за бытовуху, оглушил начальника диковинным словом «акционерка». Таранцу и его присным была выделена доля, и производство полностью перешло под контроль воров.

Для охраны вновь обретенной собственности и изменившихся до полной неузнаваемости барачных апартаментов была нужна сторожевая служба. И служба появилась. Возникло народное ополчение, круглосуточно несущее вахту. Первоначально была идея заставить вохру передать ополченцам часть арсенала, но потом Кондрат перетер с Таранцом и предложил другое. Ополченцев вооружили пиками и заточками, тут же обнаружившимися в необходимом количестве, а к каждому дозору приставили двух гарнизонных с табельным оружием, наблюдавших за тем, чтобы холодное оружие использовалось исключительно для самообороны в случае несанкционированного проникновения на охраняемые объекты.

Гарнизонным тоже отстегивали.

Потом пришла очередь каптерки и кухни. Столовка была немедленно разгорожена, выделилась коммерческая часть, которая снабжалась провизией отдельно, для чего лучшие силы гарнизона отправлялись на заготовку провианта, благо навыки, приобретенные во времена предыдущего начальника, утрачены до конца не были. Кондрат столовался в приватизированной лично им половине седьмого барака, куда ему трижды в день носили протертую кашку на воде — ничего более изношенный организм не принимал.

Надо заметить, что разные бараки принимали участие в этой вакханалии с разной, естественно, скоростью. Шестой — московский — вписался в картину мгновенно. Второй и четвертый — из местных — не отреагировали практически никак и остались на обочине исторического процесса. Мусульманский первый барак как был, так и остался неразгороженным, но затеял бурную склоку с третьим — грузино-армянским — за места в коммерческой части столовой и право находиться там сколь угодно долго. Склока эта сперва ни у кого особого беспокойства не вызывала, но, возбудив всякие страсти, довольно быстро привела к первым в истории Кандымской зоны кровопролитным событиям.

Дело в том, что новые экономические веяния не могли не затронуть так называемый гостевой барак, который по причинам, изложенным выше, перманентно пустовал. Вдруг, неведомо откуда и каким именно образом, гостевой барак обрел свое народонаселение численностью шесть человек женского пола. По четвергам в бараке был санитарный день и клиенты не допускались, а во все остальные дни туда шел поток интересующихся. Командовать культурным обслуживанием был назначен уже знакомый нам по предыдущей главе диктор Жанна, который в силу нестандартной ориентации никак не мог пользоваться услугами на халяву. Девочки, младшей из которых было двадцать, а старшей — сорок четыре, получали треть от выручки, остальное шло в общак.

С появлением сферы сексуальных услуг тлеющий конфликт между первым и третьим бараками довольно быстро выплеснулся наружу. Представители враждующих сторон были основными клиентами гостевого барака. Невозможность немедленно — слюшай, в чем дело, э! — уединиться с Веркой, потому что сейчас с ней этот вонючий пес Талгат, приводила к серьезному обострению национально-религиозных противоречий вплоть до угрозы поножовщины. Слава богу, что казарма находилась в пяти шагах, и Жанна срочно вызывал подмогу. Но в один прекрасный день группа обитателей третьего барака обнаружила, что две девочки — Верка и еще одна — отсутствуют, потому как еще ночью за дополнительное вознаграждение были вызваны в первый барак в связи с днем рождения бакинца Гафура и до сих пор не вернулись.

Гости переглянулись, сдержанно попрощались и с достоинством удалились.

Той же ночью зону разбудил невероятный гам. Захлебывались от лая овчарки караула, бегали взад-вперед, топая сапогами, часовые, что-то трещало и ухало, а фоном для всего этого служил мерно вздымающийся и спадающий, будто морская волна, ропот тысячной толпы заключенных. Кто-то, не то свинья, не то неведомый тундровый зверь, жутко и не переставая визжал, и визг этот временами взмывал в ультразвуковую область, а потом переходил в хрип и рычание.

Оказалось, что не пожар, но от этого легче не стало. Посреди ночи, без всяких видимых причин, рухнул первый барак со всем своим мусульманским населением. Как у карточного домика, сложились стены, подмяв нары со спящими людьми, а сверху легла крыша. Гибель первого барака началась с его северного конца, как раз оттуда и доносился ультразвуковой визг. Потом волна обвала медленно и неумолимо покатилась с севера на юг, укладывая все новые и новые метры стен и крыши. Из-под обломков лезли десятки человеческих фигур. Синие лучи прожекторов слепили глаза и выдергивали из темноты черно-белые кинокадры стихийного бедствия.