Диктатор - Роберт Харрис

– То, что ты бросил дело Сената, не посоветовавшись со мной и не учитывая моих интересов, – последний эгоистичный удар, – закончил он. – Вспомни, моя позиция не была столь изысканно-неоднозначной, как твоя: я сражался при Фарсале – я отмеченный человек. Поэтому у меня нет выбора: мне придется попытаться найти Цезаря, где бы тот ни был, и молить его о прощении. И поверь, когда я его увижу, у меня найдется, что ему о тебе рассказать.

С этими словами старший Квинт вышел из комнаты, и его сын поспешил за ним. Потом, после недолгого колебания, ушел и юный Марк. Цицерон же продолжал сидеть неподвижно в последовавшей за этим ошеломленной тишине.

В конце концов, я спросил, не принести ли ему что-нибудь, а когда он не ответил, мне подумалось – уж не хватил ли его удар? Потом я услышал шаги – это возвращался Марк. Он опустился на колени рядом с креслом.

– Я попрощался с ними, отец. Я останусь с тобой.

В кои-то веки лишившись дара речи, Марк Туллий схватил его за руку, и я ретировался, чтобы дать им поговорить.

Позже Цицерон отправился в постель и следующие несколько дней оставался в своей комнате. Он отказывался повидаться с доктором:

– Мое сердце разбито, и ни один греческий знахарь не может это исцелить.

Свою дверь он теперь держал на запоре.

Я надеялся, что Квинт вернется и их отношения наладятся, но тот, как видно, говорил всерьез и покинул город.

Когда Курий вернулся из своей деловой поездки, я как можно сдержаннее объяснил, что случилось, и он согласился со мной и с Марком, что нам лучше всего будет нанять судно и отплыть обратно в Италию, пока стоит благоприятная погода. Таков был гротескный парадокс, к которому мы пришли: Цицерону будет безопаснее в стране, находящейся под контролем Цезаря, чем в Греции, где вооруженные банды сторонников дела Сената так и рвутся сразить людей, которых считают предателями.

Как только депрессия Марка Туллия прошла настолько, что он задумался над будущим, он одобрил этот план:

– Я предпочел бы умереть в Италии, а не здесь.

Итак, когда поднялся сносный юго-восточный ветер, мы сели на корабль.

Плавание протекало хорошо, и спустя четыре дня, проведенных в море, мы увидели на горизонте огромный маяк Брундизия. Это было благословенное зрелище. Цицерон провел вдали от родины полтора года, я – больше трех лет.

Боясь ожидающего его приема, мой друг остался в своей каюте под палубой, а мы с Марком-младшим сошли на берег, чтобы найти жилье. Лучшим, что мы смогли отыскать для той первой ночи, была шумная гостиница рядом с портом.

Мы решили, что для Цицерона безопаснее всего будет сойти на берег в сумерках в обычной тоге, принадлежавшей Марку, а не в собственной, с пурпурной каймой сенатора. Дело осложнялось и присутствием шести его ликторов, напоминавших хор в трагедии: как ни абсурдно, несмотря на полное отсутствие у него власти, теоретически Марк Туллий все еще обладал империем как губернатор Киликии. Даже сейчас он противился тому, чтобы нарушить закон и отослать охранников прочь, да они и не оставили бы его, не получив оплаты. Поэтому и ликторам пришлось замаскироваться, спрятав лица в складках холста. Для них тоже были сняты комнаты.

Цицерон счел эту процедуру настолько унизительной, что после бессонной ночи решил на следующий день объявить о своем присутствии самому главному представителю Цезаря в городе и принять любую судьбу, какая будет ему, Цицерону, назначена. Он послал меня поискать среди его корреспонденции письмо Долабеллы, гарантирующее ему безопасность («Любые уступки, какие тебе понадобятся от главнокомандующего, чтобы сохранить свое достоинство, ты с превеликой легкостью получишь от такого доброжелательного человека, как Цезарь»), и, отправившись в военную штаб-квартиру, я позаботился о том, чтобы письмо было при мне.

Новым начальником этих мест оказался Публий Ватиний, широко известный, как самый уродливый человек в Риме и старый противник Цицерона… Вообще-то, именно Ватиний, будучи трибуном, первым предложил закон, вознаграждающий Юлия Цезаря и обоими провинциями Галлии, и армией на пять лет. Он сражался вместе со своим старым военачальником в битве при Диррахии и вернулся, чтобы принять под начало всю Южную Италию. Но большой удачей для Цицерона было то, что он помирился с Ватинием несколько лет назад, по просьбе Цезаря защищая его от обвинения во взяточничестве.

Как только местный правитель услышал о моем появлении, меня сразу же провели к нему, и он приветствовал меня самым дружеским образом.

Всеблагие боги, он и вправду был уродлив! Косоглазый, с лицом и шеей, покрытыми золотушными наростами цвета родимых пятен… Но какая разница, как он выглядел? Едва взглянув на письмо Долабеллы, он уверил меня, что для него будет честью приветствовать вернувшегося в Италию Цицерона и что он будет защищать его достоинство, как, без сомнения, того пожелал бы Цезарь, и позаботится, чтобы Цицерону предоставили подходящее помещение, пока будут ожидаться распоряжения из Рима.

Последняя фраза звучала зловеще.

– Могу я спросить, кто даст эти распоряжения? – осторожно поинтересовался я.

– Ну, вообще-то… Это хороший вопрос. Мы все еще налаживаем наше управление. Сенат назначил Цезаря диктатором на год – наш Сенат, в смысле, – добавил Ватиний, подмигнув, – но Цезарь все еще гонится за своим бывшим главнокомандующим, поэтому в его отсутствие власть принадлежит начальнику конницы.

– И кто этот начальник?

– Марк Антоний.

Мое сердце совсем упало.

В тот же день Ватиний послал отряд легионеров эскортировать нас с нашим багажом в дом в тихом районе города. Цицерона всю дорогу несли в закрытых носилках, чтобы его присутствие оставалось тайной.

Нас поселили в маленькой вилле – старой, с толстыми стенами и крошечными окнами. Снаружи поставили караул.

Сперва Цицерон просто чувствовал облегчение оттого, что он снова в Италии, и только потом постепенно начал понимать, что фактически находится под домашним арестом. Не то чтобы ему силой препятствовали покидать виллу – он сам не рисковал соваться за ворота, и поэтому мы так и не узнали, какие приказы получили охранники.

Ватиний, придя проверить, как устроился знаменитый оратор, намекнул, что для него было бы довольно опасным покидать дом – и хуже того, это было бы неуважением по отношению к гостеприимству Цезаря. Впервые мы отведали жизни при диктатуре: прав больше не существовало, как не существовало ни судей, ни судов. Все решали лишь прихоти правителя.

Цицерон написал Марку Антонию, прося дозволения вернуться в Рим, но сделал это без особой надежды. Они с Антонием всегда были вежливы друг с другом, однако их разделяла давнишняя неприязнь, проистекавшая из того факта, что отчим начальника конницы, Публий Лентул Сура, был одним из пяти заговорщиков Катилины, казненных Цицероном. Неудивительно, что Марк Антоний отказал ему в просьбе. Судьба Цицерона, ответил он, касается Цезаря, и, пока правит Цезарь, Цицерон должен оставаться в Брундизии.