Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги - Клер Дедерер

Потом дети забрались бы под одеяло. Их волосы были бы мокрыми, а щеки замерзшими и блестящими от холода.

Но этого не произошло, потому что я не сказала им про снег. Мне не хотелось разбираться с последствиями их счастья.

Я сидела в кресле и обдумывала открывшиеся мне факты. Факты были такими. Я глубоко несчастна. У моего мужа депрессия. Я питаю глубоко запрятанную, но яростную ненависть к своим родителям, меня бесит их вмешательство в мою семейную жизнь, и я презираю себя за стремление им угодить. Я отдалилась от брата, мы стали почти чужими. Я постоянно сравниваю себя с подругами и внимательно слежу за ними, выискивая подсказки, что я делаю неправильно. Я зарабатываю на жизнь, критикуя других.

Я знала, что на следующий день встану и буду делать то, что от меня ждут, с подобием улыбки на лице. Буду изображать веселость. Завтраки, обеды и ужины — часы моей жизни — будут сменять друг друга, и я буду готовить их и подавать, как домохозяйка из 1950-х, швыряя тарелки на стол. Причем не какая-то абстрактная домохозяйка, я каким-то образом умудрилась полностью воссоздать жизнь своей матери до того, как та бросила отца. В ответ на проделки своей матери в 1970-е я добровольно стала домохозяйкой из 1950-х. Была одержима тем, как питались мои домашние. Укладывала детей вовремя. Делала всё от меня зависящее, чтобы ничего — ничего — не помешало мужу спокойно работать. У меня самой была симпатичная маленькая работка, позволявшая сидеть дома. Книжный критик! С таким же успехом я могла бы вести корреспонденцию для местных джентльменов.

Ловушка ожиданий накрыла меня, как снежный буран. Я боялась, что, если скажу «стоп», скажу «что-то здесь не так», моя семья развалится. Ведь все семьи разваливаются, правда? А ведь мне даже не хотелось рушить всё к чертям, как сделали моя мать и Лиза. Я не хотела убегать. Я хотела и дальше оставаться женой, матерью, жить в своем доме, несмотря ни на что. Я не могла, не могла, НЕ МОГЛА сотворить со своими детьми то же, что мои родители сотворили со мной.

Мои родители совершили ужасную ошибку. Они разрушили нашу семью и притворялись, что ничего не произошло. Именно такое поведение сводит детей с ума. Дети чувствуют, что порядок нарушен, и ненавидят, когда им врут. Я отреагировала на это, приспособившись и научившись быть веселой, несмотря ни на что. С возрастом меня начали обуревать вспышки гнева по поводу того, что случилось. Это была непредсказуемая кипящая ярость, периодически дававшая о себе знать. Впрочем, она быстро проходила.

Но теперь… теперь мои родители больше ничего не могли для меня сделать. Теперь я сама делала с собой то же самое. Давно в прошлом они приняли решения, из-за которых мое детство прошло не так, как у других, но во многих отношениях было счастливым. Теперь же полное отсутствие моральной гибкости и отчаянное желание всё контролировать толкали меня в противоположную крайность — я создавала вокруг себя среду, в которой всё было «как у людей». Но создавала ли я и несчастье?

У меня была лишь одна идея — идея о том, как всё должно быть. Семья из четырех человек. История, которая не прерывается. Дети с неповрежденной психикой. Счастье и веселье целые дни напролет. Никто никого не бросает. Никто не плачет. Не возникают никакие бородатые дядьки. Папа не переезжает в дом на озере. Все остаются вместе и выполняют правила. Даже йога стала для меня сводом правил. Эти правила, эта идея о том, что всё должно происходить именно так, а не иначе, лишала нашу повседневную жизнь всякой радости. Мое представление о том, как всё должно быть, подтачивало нашу семью изнутри. Я так боялась, что дети не лягут спать минута в минуту, что не могла даже разбудить их, чтобы они посмотрели на снег.

Брюса пригласили на конференцию по экологической журналистике в Остин, его номинировали на премию как лучшего журналиста и намекнули, что неплохо было бы ему появиться на церемонии, что, по сути, было деликатно завуалированным способом сообщить, что он выиграл.

Я поехала с ним. Бесплатный отпуск, да еще в Остине, — я была «за».

Выйдя из кондиционированного аэропорта, мы сели в кондиционированный автобус, который довез нас до кондиционированного отеля. Но стоило нам выйти на улицу, как жара навалилась, прижала нас своей потной рукой. Мы проковыляли пару кварталов, наши тела очумели от ощущений. Все мысли испарились напрочь. Это было здорово.

В каждой витрине, мимо которой мы проходили, висели майки с надписью «Пусть Остин остается таким же дурацким». Это рассмешило меня, потому что лучшего друга Люси звали Остин и он действительно был слегка того, в хорошем смысле слова.

Наконец мы сдались и пошли спасаться в ресторан, где был кондиционер. Съели жареного мяса и выпили сладкого чая. Жара выпарила нас, как соус, оставив лишь основное: голод, жажду, пот.

День был прекрасен: барбекю, пламенная речь Молли Айване (вряд ли кто-то смог бы сказать больше гадостей про Джорджа Буша-младшего) и, наконец, церемония награждения, где Брюсу вручили приз за неблагодарную работу, над которой он корпел ночами: статья об «Акте о чистом воздухе», принятом Бушем.

Церемония проходила в типичном корпоративном конференц-зале, зале для совещаний, которые есть во всех больших отелях; на потолке висела блеклая непраздничная люстра. Нам редко приходилось оказываться в такой среде — с людьми, которые пишут фломастерами на белых досках для презентаций и проводят совещания. Или сейчас уже нет белых досок? И всё делают в PowerPoint? Все эти вопросы лишь доказывали, как мало мы знаем о подобной среде.

Брюс стоял на сцене в мятом блейзере, ссутулившись, чтобы достать до микрофона. Его речь была такой же блекло-элегантной, как и люстра.

Но в самом конце он оглядел зал из-под бровей и добавил:

— За последние несколько лет я работал с тремя прекрасными редакторами. — Он назвал имена двух своих редакторов — знаменитых, блестящих журналистов. — И с моей женой — великолепным редактором, о котором можно только мечтать. Благодаря ей мои статьи стали лучше.

Эти слова, произнесенные под ослепительно ярким светом, заняли всего пару секунд. Но я заплакала. И дело не в том, что меня назвали великолепным редактором и я так этим гордилась. Сама бы я придумала комплимент и поцветистее. Это был не романтический момент, о которых я иногда просила Брюса. И не заверение в незыблемости наших отношений, в котором я так нуждалась. Нет, это было признание того, что, несмотря на все мои тревоги и депрессию Брюса, нам удалось создать что-то реальное, создать это вместе. Невидимо, молча, мы плели паутину нашего брака, помогая друг другу. И пусть этот брак не был таким, каким я хотела его видеть, в нем всё равно была ценность. Не осознавая, мы построили что-то вместе.

Не видно, как поднимается хлеб, но он поднимается. Если взглянуть на кусок теста в замедленной съемке, столь популярной в мои школьные годы, вы увидите, как оно подходит. Но если взглянуть на брак в замедленной съемке, что мы увидим там? Взаимное уничижение? То, как один партнер медленно пожирает другого? Череду ничего не значащих ссор и постельных сцен? Или что-то крепкое, что растет постепенно?