Трясина - Арнальд Индридасон

— Я знаю, — сказал Эрленд.

— Боже, что это было за утро! — закричал Эйнар в черноту неба. — Какие слова! Подумайте, каково это — узнать, что я не сын своего отца, что мой настоящий отец изнасиловал мою мать. Что я — сын насильника, что он одарил меня своими мерзкими генами, которые не тронули меня, но убили мою дочь. Что у меня есть единокровная сестра, погибшая от той же болезни. Я до сих пор не осознал, что все это значит. До сих пор не понял. Когда мама рассказала мне про Хольберга, во мне вскипела ярость, я едва не взорвался на месте. Потерял контроль над собой. Какой мерзкий человек!

— И вы принялись ему звонить.

— Я хотел услышать его голос. Ведь это всегда так, незаконнорожденные всегда мечтают о встрече с отцами, разве нет? — сказал Эйнар и улыбнулся такой странной улыбочкой. — Мечтают взглянуть хоть одним глазком.

Дождь делался все тише и теперь уже почти перестал. От фонаря на землю падал желтый отсвет, в его лучах поблескивали ручейки дождевой воды меж могил. Мужчины стояли неподвижно, лицом к лицу, разделенные белым гробом, и смотрели друг другу в глаза.

— Он, наверное, был ошеломлен, когда увидел вас, — прервал молчание Эрленд.

Он знал, что полиция уже едет сюда, и хотел извлечь максимум из тех минут, что остались у него наедине с Эйнаром до ее появления. Еще он знал, что Эйнар, скорее всего, вооружен. Дробовика нигде не видно, но гарантии, что Эйнар не прихватил его с собой, нет, тем более правую руку он держит под курткой.

— Вы бы видели его лицо, — сказал Эйнар. — Он побледнел от ужаса, словно увидел призрака, призрака из прошлого, и узнал в нем самого себя.

Хольберг стоял в дверях, смотрел на незваного гостя. Этого человека он никогда не видел, но лицо тем не менее узнал сразу же.

— Привет, папуля, — сказал Эйнар.

В голосе ядовитый сарказм, он даже не пытался скрыть, что разъярен.

— Кто ты такой? — в ужасе выдохнул Хольберг.

— Я твой сын, — представился Эйнар.

— Что это еще за черт… это ты, что ли, мне названиваешь? Оставь меня в покое. Я понятия не имею, кто ты такой. Ты, наверное, не в себе.

На вид они очень похожи, даже одного роста, но Эйнара удивило, каким старым и дряхлым выглядел Хольберг. Каждое его слово сопровождал мокрый присвист, гортанный, какой бывает у заядлых курильщиков. Лицо вытянутое, черты резкие, под глазами темные мешки. Грязные седые волосы словно прилипли к черепу. Кожа иссохшая, пальцы желтые, немного сутулится, глаза бесцветные и тусклые.

Хольберг попытался закрыть дверь, но Эйнар оказался сильнее и затолкнул хозяина в квартиру. Запах немедленно ударил ему в ноздри. Пахнет, как в лошадином стойле, только куда хуже.

— Что ты тут у себя держишь? — спросил Эйнар.

— Убирайся вон сию же минуту!

Хольберг хотел кричать, но годы курения взяли свое, и получился писк. Не спуская с Эйнара глаз, он стал отступать спиной в гостиную.

— С какой это стати мне убираться, — сказал Эйнар, окидывая взглядом гостиную, книжный шкаф, компьютер на столе в углу. — Я имею полное право находиться здесь, ведь я твой сын. У нас с тобой сцена из Библии, возвращение блудного сына! Кстати, папулик, я давно хотел тебя спросить — ты только маму одну изнасиловал или были другие?

— Я щас полицию вызову!

Возбуждается все сильнее, пищит все громче.

— Отличная идея, давно пора, — сказал Эйнар.

Хольберг заколебался.

— Что тебе от меня нужно? — спросил он.

— Ты понятия не имеешь, что случилось, тебе на это наплевать. Тебе это не интересно, я правильно понял?

— Это лицо… — прошептал Хольберг, но не закончил фразу.

Он все смотрел на Эйнара своими тусклыми глазами и вот сейчас, кажется, понял наконец, что тот ему сказал, расслышал наконец слова «я твой сын». Эйнар заметил, что Хольберг застыл в нерешительности, пытаясь понять, что все это значит и что делать.

— Я никого никогда не насиловал, — сказал Хольберг, собравшись с мыслями. — Это все ложь, чертова ложь. Мне говорили, будто у меня есть дочь в Кевлавике, ее мать обвинила меня в изнасиловании, но ничего не смогла доказать. Меня не признали виновным.

— Ты знаешь, что стало с девочкой?

— Мне говорили, будто она умерла в детстве. Я никогда не имел дела ни с ней, ни с ее матерью. Это естественно. Она же, блядь такая, обвинила меня в изнасиловании!

— А как у тебя в роду с детской смертностью, может, знаешь? — спросил Эйнар.

— При чем тут это?

— У тебя родственники умирали в детстве?

— Что ты несешь?

— Хорошо, я знаю. Таких случаев в одном только этом веке было несколько. Для начала возьмем твою сестру…

Хольберг круглыми глазами уставился на Эйнара:

— Откуда ты знаешь? Как?..

— А потом был твой брат, на двадцать лет старше тебя, умер пятнадцать лет назад. У него была дочь, умерла в детстве, в 1941 году. Тебе тогда было одиннадцать лет. У твоих родителей было всего двое детей, ты и твой брат, с вот такой огромной разницей.

Хольберг молчал, Эйнар продолжил:

— Болезнь должна была умереть вместе с тобой. Ты должен был остаться последним носителем. Последним из рода. Умереть бездетным, неженатым. Но ты, подонок этакий, выбрал карьеру насильника. Мерзкий, безмозглый, вонючий насильник, вот кто ты такой!

Эйнар в ярости смотрел на Хольберга.

— А теперь последний носитель — я.

— Что все это значит?

— Ауд получила болезнь от тебя. Моя дочь — от меня. Все просто, как видишь. Я все это нашел в базе. В нашем роду не было больше ни одного случая, кроме Ауд и моей дочери. Мы — последние.

Эйнар сделал шаг вперед, поднял со столика тяжелую стеклянную пепельницу и стал вертеть ее в руках.

— И больше никого не будет. Все кончено.

— Я не собирался его убивать. Он, наверное, решил, что ему угрожает опасность. Я понятия не имею, зачем взял в руки пепельницу. Может, собирался кинуть ее в него, может, и правда хотел его ударить. Но он решился первым. Накинулся на меня и стал душить, а я огрел его пепельницей по башке, и он упал. Я даже подумать не успел, что делаю. Я был в ярости и, конечно, мог сам на него полезть. Я часто думал, что выйдет из нашей встречи, но я не мог вообразить, что все кончится именно так. Ни за что.

Он ударился головой о журнальный столик, затем рухнул на пол, и кровь полилась ручьем. Я наклонился и сразу понял, что он мертв. Я осмотрелся вокруг, увидел листок бумаги и написал, что я — это он. Это единственная мысль, которая крутилась у меня в голове, — я увидел его на полу и подумал: я — это он. Я — вот этот человек. А этот человек — мой отец.