В погоне за памятью. История борьбы с болезнью Альцгеймера - Джозеф Джебелли

– Я стараюсь как могу, – сказала она мне приглушенным шепотом, а затем спросила: – Почему у меня в мозгу такое делается? Врач говорит, потому что я меняюсь… вчера я о чем-то думала, и вдруг раз – и все будто стерлось. Разве так правильно? Разве так нормально?

Я заверил ее, что ученые делают все возможное. Она ответила взглядом, который я понял не до конца – каким-то застывшим: в нем не было ни понимания, ни недоумения. Габриэль повторил то, что я сказал, другими словами, но было такое впечатление, что ему самому нужен переводчик, чтобы навести мосты. Хотя память у Алехандры отказывала, очевидно, главной жалобой была утрата речевых навыков.

После долгого молчания Алехандра проговорила:

– Ладно… простите меня, пожалуйста. Слова вертятся на языке – но потом пропадают… как будто я жую жвачку, и слова прилипают к ней… как мне хочется снова уметь говорить… хочу, чтобы слова выходили, как рвота: рвота – это легко, а слова – нет. – Затем она посмотрела мне в лицо. – Я думаю о себе как о младенце, которому всему нужно учиться заново. Вот как я себя чувствую.

Считается, что мутацию паиса, E280A, принесли в Колумбию иммигранты-испанцы; из 25 семей 13 ведут свой род от одного испанского конкистадора, жившего в XVII веке2. Носители мутации уникальны по целому ряду причин. У некоторых возникает эпилепсия, а также особое двигательное расстройство – церебральная атаксия. Им особенно трудно запоминать лица. А их мозг заполняют так называемые «ватные» бляшки, большие шарообразные структуры, которые полностью замещают соседние области мозга. Более того, при сканировании мозга бросается в глаза гиперактивность гиппокампа, заметная за много лет до начала угасания памяти, как будто гиппокамп знает, что будет, и ради самозащиты набирает бешеные обороты, хотя чувствуют ли это носители мутации паиса и как именно это проявляется, неизвестно. Образованность, похоже, не помогает отложить дебют болезни, а лишь приводит к тому, что диагноз ставят раньше. И угасают они быстро – как правило, больной после постановки диагноза живет года четыре, не больше, а не восемь-десять, как обычно при болезни Альцгеймера.

Карлос умер всего в 50 лет. В последние месяцы он был в основном прикован к постели, но иногда его находили сидящим в углу, где он жевал стебель сахарного тростника. Когда я спросил Лусию Мадригаль, получают ли семьи больных дополнительную помощь от государства, она лишь рассмеялась:

– Нет. Добро пожаловать в Латинскую Америку.

– Только посмотрите! – Лопера развернулся в кресле и показал мне экран компьютера. – Мы обнаружили у носителей мутации паиса изменения в мозге и признаки болезни Альцгеймера в крови уже в девять лет от роду! У детей! – Он говорил медленно, с певучим испанским акцентом и источал дружелюбие, к которому я в Колумбии уже привык. (Когда я написал ему с просьбой дать интервью, он в ответ прислал мне расписание на неделю – там были и совместные осмотры больных, и экскурсии по лабораториям). И о несчастных колумбийских семействах он говорил словно о своих близких. Вероятно, дело в том, что юность доктора Лоперы прошла в похожей обстановке: он из крестьянской семьи, где было шестнадцать детей, и всех ждала глубокая нищета и туманное будущее.

– Эта популяция дает нам возможность изучать естественную эволюцию болезни задолго до полного разрушения мозга, – продолжал он.

Лопера очутился в уникальном положении. Колумбийской когорте как полигону для испытания новых лекарств завидуют ученые всего мира. Больше нигде не найдешь так много людей, обреченных на болезнь Альцгеймера и скученных в одном географическом регионе. Это не просто природная лаборатория, это природный производственный комбинат. Среди первых, кто это понял, была калифорнийская биотехнологическая компания Genentech и Институт Баннера по изучению болезни Альцгеймера в Аризоне. В 2013 году они запустили рассчитанное на пять лет исследование профилактики болезни Альцгеймера при помощи лекарства «Кренецумаб», нового антитела, разработанного для уничтожения различных форм амилоида. Если оно подействует, то первым его получат колумбийцы.

– Мы дадим тем, у кого наиболее высок риск болезни Альцгеймера, препарат, который они иначе не смогли бы получить, – сказал в интервью New York Times Эрик Рейман, исполнительный директор Баннеровского института болезни Альцгеймера3.

Многим испытуемым едва за 30 лет, и именно этот возраст, по мнению Лоперы, лучше всего подходит для испытаний профилактических средств. Подобно Хенрику Зеттербергу и множеству его нынешних последователей, Лопера уверен, что до сих пор клинические испытания были попытками махать кулаками после драки.

– Главная беда исследований болезни Альцгеймера – то, что фармацевтические компании, как правило, испытывают лекарства в клинической фазе болезни, когда от мозга почти ничего не осталось. А нам надо начинать работу вот тут. – Лопера показал на снимок мозга 30-летнего испытуемого, на котором были видны единичные отложения амилоида. – Пока мозг еще более или менее здоров.

Лопера придерживается той же стратегии, что и многие его коллеги: сначала – ранняя диагностика при помощи путешествующих во времени биомаркеров Зеттерберга, о которых говорилось в восьмой главе, а затем – массированная терапия, нацеленная на борьбу с амилоидом. Красота исследования состоит в том, что отрицательный результат ценится практически так же, как и положительный. Ведь ученый точно знает, что если «Кренецумаб» не помогает, то дело именно в «Кренецумабе», а не в выборке испытуемых. А подобная свобода действий означает, что можно применить более творческий подход, поэтому следующая цель доктора Лоперы – исследовать детей-паиса в возрасте 8–16 лет и таким образом создать беспрецедентную хронологию болезни Альцгеймера.

Простившись с Лоперой, я сделал себе мысленную заметку через несколько лет узнать, как у него дела. За время изысканий я привык к нескончаемой неопределенности, от которой возникало ощущение, будто я гоняюсь за тенью. Однако исследования Лоперы должны привести к конкретному финалу.

Назавтра я уехал из Медельина в горы. Мы поднимались по крутому страшному серпантину – Габриэль сидел за рулем и обсуждал с Лусией последние политические новости, – направляясь в Бельмиру, где живет первая выявленная семья носителей мутации паиса. Бельмира расположена на плоскогорье, где разводят молочных коров: кругом белые испанские домики и пасущиеся стада, а холмы под прямыми лучами солнца прямо-таки сияют ослепительно-зеленым. Мы проезжали мимо мотоциклистов, которые чудом не опрокидывались под шаткими пирамидами грузов, мимо ярко раскрашенных пассажирских автобусов-чива, курсирующих между городами. Повсюду стояли деревянные статуи Девы Марии, а с высоты 2600 метров над уровнем моря открывался вид на Медельин, раскинувшийся до самого горизонта.

Не прошло и двух часов, как мы очутились в Бельмире. Это кучка домов из грубо отесанного камня вокруг высокой церкви, теснящаяся под крутыми склонами Анд с их буйной растительностью. Мы прошли в деревянную калитку, и нас поприветствовали шесть собак, восемь кошек и их коренастый, плечистый хозяин, который едва протолкался сквозь стаю своих питомцев. Мигуэлю Родригесу 47 лет, он живет здесь с женой и двумя детьми. Дом у Родригесов просторный, одноэтажный, с большим внутренним двором и множеством комнат, в каждой из которых выделен уголок с распятием, четками и прочими атрибутами католической веры. Сад окаймлен цветами в кадках, а на огороде семья растит картошку, кукурузу, кориандр и морковь.