Ленинград-43 - Влад Савин

Так что какое-то техобслуживание, и комплектующие, и ремонт — нам доступны уже сейчас. И пожалуй, еще года три-четыре в строю протянем — а там предки на месте не стоят, еще научатся, так что оптимистически можно рассчитывать и на десять лет службы нашего «Воронежа». Так это выходит, до 1953 года, когда уже первые атомарины, местной постройки, сойдут со стапелей? А мне ж только полтинник стукнет, вполне реально стать и флагмехом дивизии, а это вполне может быть по штату и контр-адмиральская должность! А после — и флагмехом флотилии, когда советский атомный флот во всю мощь развернется.[15]

Если я прежде всего командир БЧ-5, значит, это для меня основное дело? Ну, а всё прочее — «общественная нагрузка». Как и консультирование местных товарищей — отчего бы хорошим людям не помочь и Советскому Союзу не послужить. Ну, было такое, что, когда мы в Северодвинске стояли, я и к заводским, и в хозяйство Курчатова ходил, как к себе на борт. И вдруг в разговоре по ВЧ делает мне внушение сам Лаврентий Палыч — нет, еще не разнос, но «высочайшее неудовольствие». А ему, наверное, Кириллов нажаловался — ну, мать-перемать! И Князь наш, светило медицинское, под раздачу попал тоже.

Связываюсь с Северодвинском, выясняю. По ВЧ — которую, как нас авторитетно заверяли, прослушать невозможно, правительственная связь! Эти великие дела в Проекте еще при нас начались, как раз мы в Полярный уходили. Всего лишь нашли третьего, на медицину — да, непорядок, что этим Курчатов занимался в нагрузку и не по профилю. Фамилия Зенгенидзе мне ничего не говорит — тут Князь мне: «Да ты что, это ж у нас был фигура первой величины, академик, создатель школы советской радиологии, первый директор НИИ радиологии», — и прочая, и прочая. Здесь же, как оказалось, про него вспомнил и включил в Проект сам Лаврентий Палыч. И естественно, после поинтересовался у него самого, как дела.

А Зенгенидзе прежде всего врач. И в отличие даже от Курчатова (нет еще в этом времени страха перед радиацией — читал, что на заре атомной эры даже отцы-основатели работали с материалами буквально голыми руками), хорошо представляет, что такое санитарно-эпидемиологическая опасность, «а ваша радиоактивная зараза, которую вы сапогами разносите, не менее опасна, чем бациллы». Нет, мы с Князем предкам, конечно, говорили, и они вроде бы и сделали, как положено, внутренний периметр для «грязных» работ и проход через санпропускник — вот только «по производственной необходимости» бегали туда-сюда все, включая Курчатова, как бог на душу положит. Зенгенидзе же это вопиющее безобразие прекратил, в соответствии с нашими же писаными наставлениями: «Правила есть, составлены хорошо, отчего не исполняете?» И сразу — многоярусная колючка вокруг внутреннего периметра (вместо забора, в котором уже наделали дыр), и проход только и исключительно через душевую («Как, с горячей водой в нужном количестве проблемы? Обеспечить!»), и переодеваться решительно всем («Как, сменного обмундирования не хватает? Срочно пошить!»), и строжайший дозиметрический контроль и территории, и личного состава («Нет еще „накопительных“ индивидуальных дозиметров? Так фотопленку в конверте в карман, после проявить, не потемнеет ли!») — в общем, куча тому подобных мер. Тут уже встал на дыбы Курчатов, усмотрев угрозу снижения темпа работ — короче, дело дошло до Лаврентия Палыча, которому пришлось стать третейским судьей.

Курчатова тоже понять можно. На реакторе сейчас не героика первопроходства, а однообразный «китайский» труд. Как, например, выяснение коррозионной стойкости материала, монолита или сварного шва к конкретному химическому реагенту при изменении физических условий (давление, температура — и гамма- или нейтронное облучение). Нет у нас столь подробных данных, кто ж знал, что мы в 1942 год провалимся — и приходится эту конкретику открывать заново, чтобы построить уже энергетическую или оружейно-плутониевую машину, а не тот лабораторный стенд, именуемый по недоразумению тем же словом «реактор». Чтобы не было тут аналога Чернобыля или «Маяка».

Говорить о таких делах даже по ВЧ не очень рекомендуется. Но из намеков нашего «жандарма» понял, что товарищ Берия рассудил: правы оба. Товарищ Зенгенидзе действовал абсолютно правильно — но и товарищу Курчатову надлежит никаких проволочек не допускать. «Изыскивайте внутренние резервы, людей и ресурсы при необходимости выделим. Родине надо — значит, исполнять!»

И мне то же самое, что я от Лаврентий Палыча слышал:

— Нет у нас непричастных — всё, к чему вы касаетесь, на благо Советской страны, это должно стать вашим личным делом. Командовали на Объекте не вы, так что прямой вашей вины нет — зато степень опасности представляли больше всех, так отчего же не указали, не обратили общее внимание — а не послушали бы, мне не сообщили? Выходит, что если кто-то пострадает, в том и ваша доля вины есть. Нет у нас правила «моя хата с краю», такая теперь политика Партии, и спрашивать будут со всех, всюду и всегда. Как сам товарищ Сталин в «Правде» указал еще четыре дня назад — вы что, не читали? Делаю вам замечание, товарищ Сирый — и постарайтесь впредь таких ошибок не допускать.

А что есть тут замечание, мы уже усвоили. Первая степень — за ней предупреждение, за ней расстрел. Положим, третье — это если уж совсем сильно или злонамеренно накосячишь — Воронов, зам нашего «жандарма», уже с предупреждением бегает, и ничего, живой пока. Но вот что мои контр-адмиральские погоны сейчас стали от меня чуть дальше, это я понял однозначно. И что по приходе в Северодвинск у меня резко прибавится головняков, как у внештатного консультанта — тоже.

В принципе, задача решается чисто организационно. Пересмотреть логистику, чтобы люди и грузы через периметр перемещались по минимуму — утром туда, вечером обратно. И привыкать теперь вам, товарищи из советского Атоммаша, к полной замкнутости — даже в отпуск ездить исключительно в «свои» дома отдыха, а не куда захочется, про заграницу вообще молчу! Зато жилье у вас будет комфортное — в иной истории, еще при Сталине, рассказывали мне, не только руководители, но и инженеры Атоммаша жили в семейных коттеджах, затем им квартиры полагались, в девятиэтажках улучшенной планировки, ну а техники, рабочие, молодые специалисты после вуза — в общежитии, но не плотнее чем по двое-трое в комнате, причем санблок с кухней, душем, туалетом полагался один на пару комнат, а не один на коридор. Питание опять же — паек, как при коммунизме, со всеми деликатесами и по копеечной цене. И медицина была своя, что тоже в плюс — уже приспособленная под специфические проблемы со здоровьем, о которых врач в районной поликлинике мог и вовсе не знать. Так что жизнь выходит очень даже комфортная, если не слишком свободу любить!

А что есть свобода? Мое право решать то, в чем я лучше разбираюсь, здесь никто не ограничивает — судя по словам Лаврентий Палыча, совсем наоборот! Ну а то, в чем я не разбираюсь, пусть решают те, кому положено. К нашему «вольнодумству» в словах здесь уже все привыкли, при условии, что не при посторонних. В отпуск поехать, так думаю, не откажется Сталин сделать для нас (и экипажей уже здешних атомарин) дома отдыха хоть в Карелии (ягоды, грибы, рыбалка), хоть в Крыму (который еще никакой Незалежной не отдали, а теперь и хрен отдадут, даже своей же ССР). Зарплата у меня такая, что точно проблемой не будет и «Победу», и «Волгу» купить, когда их делать начнут. Единственно, как командир мечтал Париж увидеть, мне хотелось бы просто по Европе проехать, посмотреть, как там вживую — но будем реалистами, здесь скорее дозволят Кукурузнику генсеком стать, чем кого-то из нас выпустят за кордон. Ну и ладно, переживу!